– Вот что, Владимир Сергеевич, давайте в квартиру поднимемся. Я устал и есть хочу. – От полного отсутствия контроля над ситуацией Сергей Кириллович слегка обнаглел.

Пиха понял это.

– Да, лучше в квартиру. Здесь у вас вечерами молодежь шалит, наверно.

– Неужели для вас актуально? – недоверчиво поинтересовался Сергей.

– Они же молодые, здоровые, а мы с вами против них кто? Так, два битых фраера… Я, знаете, один к вам приехал.

Они молча поднимались в квартиру, и Сергей тревожно гадал: что же привело к нему полночь-заполночь столь одиозную фигуру.

Беда у Пихи действительно вышла нешуточная. Его единственный сын, почти мальчишка, поздний ребенок здорово накуролесил. По культивируемым Пихой порядкам за такое однозначно полагалась пуля в лоб. В лучшем случае. И изменить ничего было нельзя, чтобы никто, НИКТО не мог после сказать, что Пиха ради собственного ребенка поступился принципами, потерял авторитет.

Но и не поступиться ими Пиха тоже не мог: размотав жизнь по лагерям и тюрьмам, Пиха узнал о существовании мальчишки, когда тому минуло четырнадцать. Еще несколько лет Пиха присматривался к нему, считаясь просто дальним родственником, прежде чем признался Егорке в своем отцовстве. И Егор решил доказать отцу, что и он чего-то стоит по их, криминальным, меркам. Действовал самостоятельно, отца в курс дела не ввел, решил ошеломить результатом.

Вот и ошеломил.

– Знаете, Сергей Кириллович, я ведь во всем виноват. Я, наверно, не должен был ему говорить. Или как-то не так я сказал… Кто ж знал, что он подвиги совершать кинется. Мне теперь один выход: я сына спасать должен, хотя вам меня, по-видимому, не понять. Я потому к вам и пришел, что всем известно – вы подпольных операций не делаете, здесь никто искать не будет. А потом я его спрячу. Всяко со мной в жизни бывало, било сильно, а такое в первый раз… Что делать – не знаю, все неправильно, как ни крути. Вы молодой еще, своих детей нет…

Для Сергея это было табу, территория нон-грата. Терра инкогнита. То, о чем он думал много раз, о чем грезил и чего боялся больше всего на свете, пришло нежданно-негаданно, откуда не ждал. Отношения отца и сына.

Какому-то незнакомому Егорке повезло в этой жизни больше, чем ему, Сергею. Повезло быть понятым, родным, любимым, нужным своему отцу, который сидит сейчас с несчастным видом напротив Сергея и у Сергея на глазах рвет на клочки свои заветные устои, годами заработанное право называться справедливым. Этому неведомому Егору повезло идти на подвиги, лезть на рожон, прыгать выше головы ради кого-то.

Нет, не был и Сергей сиротой, была мама, готовая на все ради собственного сына, еще раньше была бабушка, способная все понять и простить, но это было не то, другое. То самое прекратилось в восемь лет и больше не возвращалось и не вернется, думалось, уже никогда.

И Сергей Кириллович дал слабину.

Позже он много раз корил себя, подозревал даже, что старый волк Пиха просто мастерски разыграл свою роль, затронул нужные струны, хотя Сергей ни с кем и никогда не обсуждал своих чувств к отцу. Ловил себя на мысли, что матерый правильно выбрал диспозицию: у Сергея в кабинете разговор не сложился бы так, как сложился.

Да, потом Сергей чертыхался, когда на подобные предложения непримиримо отвечал, что не занимается такими делами, – сам знал, что врет! – но никогда не жалел о сделанном. Борис Моисеевич Новоселов, когда узнал, орал как ненормальный. А как утаишь – такие вещи в одиночку не делаются…

– Борис Моисеевич, – слабо защищался Сергей, – во всем нужно видеть свою положительную сторону. Пиха гарантировал, что у нас никогда не будет проблем по этой части, никто не сможет нас заставить оперировать подпольно. Следует только обратиться к нему.

– Ну, ты обратись, обратись! Он же старый аллигатор, ты ему теперь по жизни должен. Теперь до конца дней своих – и моих – будешь на него ишачить, кроить-перекраивать. Как на конвейере…

К Пихе Сергей не обращался никогда. И не потому, что боялся попасть в кабалу, а потому, что искренне не считал того своим должником.

И вот теперь, спустя семь лет, позвонил.

Пиха вспомнил его сразу, назначил встречу на следующий день в гольф-клубе.

За прошедшие семь лет Пиха постарел и совсем не походил нынче на уголовника, приобрел вальяжность и некий аристократизм. Только глаза его нисколько не изменились. Этакий пожилой профессор со взглядом тамбовского волка. Имя Пихи нынче не наводило ужас, он деликатно отошел в тень, но вес в своих кругах по-прежнему имел, и, может быть, даже больший, чем прежде.

– Моя жена, Владимир Сергеевич, попала в очень неприятную историю. Она обвиняется в убийстве Пояркова.

– Так это ваша жена? Я слыхал – история хитрая, сплошные непонятки, но не мог подумать, что эта бедняга – ваша жена. У нее ведь другая фамилия? Или я ошибаюсь?

– Вы не ошибаетесь, ее фамилия Миронова, официально мы не расписаны. – Сергей Кириллович отчего-то почувствовал себя дураком.

Пиха в ответ красноречиво хмыкнул:

– И чего же вы хотите?…

– Я хочу, чтобы ее раз и навсегда оставили в покое. И выход я вижу только один: предъявить правоохранительным органам настоящего убийцу. Или же человека, который подойдет на эту роль. В любом другом случае я не буду за нее спокоен: я не считаю хорошим выходом договариваться с силовыми структурами.