Дома Сергей отчитался перед матерью, встретившей не пороге с вопрошающим лицом. Так честно и сказал: ни в какую помойку не выкинул, отвез домой Новоселову, тот взял. Об их уговоре рассказывать матери не стал, да и был ли уговор, непонятно. И нечего волновать мать напрасно: опять запаникует, за корвалолом побежит. Но внутри сильней и сильней пилил себя за то, что поддался им обоим, – в первую очередь матери, – надо было быть похитрее. А теперь поздняк метаться.

Какое-то время Сергей ждал звонка от Михаила Моисеевича, надеялся, что тот будет регулярно звонить, рассказывать о том, как продвигаются их дела. Но звонков не было, а сам он тоже не звонил. Сергей – молодо-зелено, ушедшего пока еще не жаль, все впереди, все в твоих руках, по плечу, – вернулся к привычным заботам, делам, планам.

Но на кардиохирургию ушел.

На общей хирургии все, от профессора до сестры-хозяйки, жалели о Сережином уходе. Некоторые уговаривали остаться, пророчили хорошее будущее, другие понимающе кивали, соглашались, что узкая специализация – дело правильное.

Но Сергей все решил, а решений своих он не менял. Не к лицу мужчине быть не хозяином своего слова: хочу даю, хочу беру обратно…

На кардиохирургии встретили буднично, без интереса, хотя Сергей точно знал, что зав. общей хирургией дал ему отличные рекомендации. Приобщать его к работе в операционной никто не спешил, на операциях разрешали только смотреть, а больше нагружали осмотром больных перед и после операции. Вроде бы было ново, Сергей уговаривал себя, что интересно, но не вдохновляло. Ему казалось, что из хирургии он угодил прямиком в самую что ни на есть терапию, и сам себя мысленно дразнил доктором Боткиным.

И разговоры, постоянно ведущиеся на кафедре: о финансовых проблемах большой хирургии, скором переходе на платную медицину, – ему не нравились. На «общей» все было громко, азартно, с юмором, незлым матом, до хрипоты: как создать новую методику, как лучше выполнить какой-нибудь хитрый анастомоз, вспоминали случаи из практики, – а здесь, как в болоте, тихо, полушепотом, с мудреными экономическими терминами вечно обсасывалась проблема рентабельности и нерентабельности, вопрос дотаций и перехода на страхование. Как будто последние дни доживали…

Внезапно, когда Сережа и не ждал уже, позвонил Новоселов. Звонил по делу, но о деньгах ни слова не сказал. А Сергей не спросил, неловко было. Понятно, раз не говорит, значит, не хочет. А чего именно не хочет – говорить или делиться, – об этом Сергей старался не думать. Но в просьбе отказывать не стал и согласился съездить к брату Новоселова, профессору челюстно-лицевой хирургии Первого медицинского, за лекарством для заболевшей Миры Борисовны. Отказать Димкиным родителям Сережа не мог.

Клиника челюстно-лицевой хирургии была спрятана в глубине старого парка, затеряна в зелени деревьев. Брат Новоселова, крупный, ярко выраженный еврей, весь заросший темными жесткими волосами с густой проседью, встретил Сергея приветливо, живо блестя черными маслинами чуть навыкате глаз. Узнав, что перед ним почти коллега, шумно оживился и тут же предложил посмотреть операцию, на которую как раз собирался. Операцию назвал крайне любопытной, почти уникальной. Отказаться было неловко, тем более что профессор Новоселов называл Сергея не иначе как «коллега» и «мой молодой друг». Правда, с другой стороны, проблемы челюстно-лицевой хирургии Сергея не особо волновали, да и времени было жалко, предстояло еще лекарства через полгорода везти. Борис Моисеевич успокоил, что сам отвезет, все равно сегодня к брату собирался, и деваться стало некуда.

Борис же Моисеевич вызвал сестру и попросил пригласить к нему больного со смешной фамилией Соломка. В ожидании Соломки стал показывать Сергею фотографии больной, которую предстояло оперировать. Со снимков смотрело страшилище почти без лица, блестящее грубыми, синюшными келоидными рубцами, с глазом, полузакрытым обезображенным веком. Для мужика-то ужасно, а для женщины просто смерть. Чем так, лучше сразу в петлю. Новоселов комментировал, рассказывал о том, как ревнивый муж плеснул ей в лицо кислотой, чтобы другие не заглядывались. Женщина на себя руки накладывала, но вовремя откачали.

В это время в кабинет робко постучали, дверь приоткрылась, и в узкую щель протиснул себя молодой человек в тренировочном костюме, с сеточкой мелких ровных шрамов на лице. Соломка. Профессор приветливо усадил его в кресло, включил яркую лампу и, взяв голову больного двумя руками, принялся вертеть ее перед светом. Удовлетворенно хмыкая, задавал короткие вопросы и снова хмыкал в ответ. Осмотрев, повернулся к Сергею.

– А ведь был не лучше, чем на тех фотографиях. На производстве сосуд с реактивом взорвался. Не сразу, конечно, но видишь, построили ему новое лицо. Как, Соломка, привыкаешь?…

Соломка потешно улыбнулся, так, что натянулись шрамики и немного перекосилось лицо. Как будто испугался своей улыбки и враз стер ее с лица, надел неэмоциональную маску.

– Ну-ну, – подбодрил профессор, – не бойся, не разойдется. Учись теперь владеть своим лицом.

Соломка снова сделал попытку улыбнуться и виновато пробасил:

– Тянет и щекотится.

– Ще-ко-тит-ся, – по слогам задумчиво повторил Новоселов и еще помял лицо короткими волосатыми пальцами.

И Сергей осознал, что ему все происходящее чрезвычайно интересно. Что сейчас он непременно пойдет в операционную, будет стоять и наблюдать за процессом перевоплощения. За волшебством.

– Щекотится… – еще раз повторил Новоселов, – хорошо, когда щекотится. Очень хорошо.

И серьезно добавил, повернувшись всем корпусом к Сергею, выпуская из рук многострадальную Соломкину голову:

– Понадобилась серия вмешательств. Полтора года. Но вот теперь можно и в люди выпускать. Жених!

Последнее было обращено к Соломке, одобрительно.

Соломка снова смущенно скривился, нервно натягивая кожу на лице:

– Вы скажете, профессор, – жених!..

– А чем ты не жених?! Или ты принципиально в бобылях ходить думаешь? Я же слышал, что ты сестрам прохода не даешь…