— Я видел его еще раз! Я узнал его. Тот самый.

— Почему же вы не… — вспылил Уоррен.

Но тут вмешался Барнс, подсказавший Фолкнеру:

— Итак, вы снова его видели. Когда?

— В палатке, когда лежал больной. Открыл глаза, а он прямо передо мной.

— Просто стоял на месте?

— Ну да, стоял и глазел на меня, будто хотел проглотить взглядом своих огромных желтых глазищ. А потом он… потом…

Двое других терпеливо ждали, пока он вспомнит.

— Я был болен, — продолжал Фолкнер. — Наверное, без памяти. То есть не в себе. Не уверен, но мне показалось, что старик протянул руки — скорее, даже лапы — он протянул лапы и коснулся моей головы с двух сторон, по бокам.

— Коснулся? По-настоящему, физически коснулся вас?

— Легонько. Очень ласково и только на мгновение. А потом я уснул.

— Мы опережаем события, — с беспокойством сказал Уоррен. — Вернемся к тропе. Вы увидели туземца…

— Да мы уже разбирали это, — с горечью проронил Фолкнер.

— Давайте попытаемся еще раз, — попросил Уоррен. — Вы говорите, что туземец прошел совсем близко от вас. То есть вы говорите, что он уступил вам дорогу и обошел кругом…

— Нет, — возразил Фолкнер, — вовсе я этого не говорил. Это я уступил ему дорогу.

В инструкции сказано, что достоинство нельзя ронять ни при каких обстоятельствах. Достоинство и престиж человечества превыше всего. Конечно, идет речь и о доброте, и о готовности помочь, и даже о братстве — но во главу угла всегда ставится чувство собственного достоинства.

И слишком часто оно подменяется самодовольным чванством.

Чувство собственного достоинства не позволит нам сойти с тропы, чтобы уступить дорогу — пусть уступают дорогу и идут стороной другие существа. А как следствие человеческое достоинство автоматически низводит всех остальных в позицию низших существ.

— Мистер Барнс, — заявил Уоррен, — дело в наложении рук.

Лежавший на койке человек перекатил голову по подушке, обратив к Уоррену бледное лицо, и посмотрел так, будто удивился его присутствию. Тонкие бескровные губы зашевелились, медленно и едва слышно выговаривая слова.

— Да, Уоррен, причина в возложении рук. Эти создания, подобно Иисусу, наделены неким неведомым человеку даром исцеления.

— Но это дар судьбы.

— Нет, Уоррен, — возразил капеллан, — не обязательно. Все может обстоять совершенно иначе: быть может, это вполне человеческий дар, приходящий с достижением интеллектуального или духовного совершенства.

— Не понимаю, — ссутулившись, признался Уоррен. — Просто не верится. Не могут эти лупоглазые твари…

Подняв глаза, он взглянул на капеллана. Лицо священника вспыхнуло нездоровым румянцем от внезапного приступа жара, дыхание его стало поверхностным и прерывистым, веки смежились. С виду он уже ничем не отличался от покойника.

В том отчете психолога третьей экспедиции говорится о чувстве собственного достоинства, строгом кодексе чести и довольно примитивном этикете. Разумеется, отчет соответствует истине.

Но человечество, сосредоточенное на собственном достоинстве и престиже, даже не допускает мысли, что чувство собственного достоинства присуще и другим. Человек готов быть добрым, если его доброту примут с соответствующей благодарностью. Он готов броситься на помощь, если эта помощь провозглашает его превосходство. Но здесь, на Ландро, никто даже не потрудился предложить туземцам хоть какую-то помощь, ни на мгновение не допустив, что эти недомерки с совиными глазами — не просто застрявшие в каменном веке дикари, что они не только соринка в глазу или кость в горле. Люди никогда не принимали туземцев всерьез, хоть порой это и представляло некоторую угрозу.

И не обращали на них внимания до того самого дня, когда перепуганный мальчишка сошел с тропы, чтобы уступить дорогу туземцу.

— Учтивость, — сказал Уоррен, — вот в чем разгадка. В учтивости и возложении рук.

Встав с табурета, он вышел из палатки и тут же повстречал вознамерившегося войти Фолкнера.

— Как он? — поинтересовался тот.

— Точь-в-точь как остальные, — качнул головой Уоррен. — Болезнь хоть и припозднилась к нему, но ничуть не умерила свою ярость.

— Значит, нас осталось двое, — констатировал Фолкнер. — Двое из двадцати шести.

— Не двое, — поправил его Уоррен, — а только один. Только вы.

— Но, сэр, вы совершенно…

Уоррен отрицательно покачал головой.

— У меня болит голова. Начинает прошибать испариной. Колени подгибаются.

— А может…

— Я слишком много раз видел такое, — перебил Уоррен, — чтобы поддаться самообольщению.

Он ухватился за клапан палатки, чтобы не горбиться, и закончил:

— У меня ни малейшего шанса. Я никому не уступил дорогу.