— Да чего ты нам в нос его тычешь — «ваш» да «ваш» Юхорев? — вступился за честь старой партии Чирок. — Ну, а чем он наш? Нешто скажешь, ваша партия не больше дружила с ним?

— А кто, я, скажешь, дружил? — налился кровью обидчивый Карасев. — Я? Нет, врешь! Я еще никому в жизни своей не кланялся! Это, может, ты не самостоятельный человек, а я… я самому черту-дьяволу, не то что какому-нибудь Юхореву, не уважу. Я, брат, чох-мох не разбираю!..

— Да мало ль их, друзьев-то, и окромя тебя было! Тропин вон…

— А ты Тропина не замай! — быстро отозвался с нар Тропин, тотчас же после поверки улегшийся спать, и покрывшийся было с головой халатом. — Я никого, брат, не задеваю; а кто меня заденет, тому я сумею и скулы своротить.

Чирок почему-то не заблагорассудил с ним ссориться и замолчал.

— А ведь вот, ребята, что значит с честными людьми хоть малость самую пожить, — добавил тогда его противник, — поверите ль, бабы даже перестали мне по ночам сниться!

И Тропин, весело захохотав, повернулся на другой бок и скоро демонстративно захрапел.

В первые дни после ареста Юхорева подавляющее большинство тюрьмы было настроено против него явно враждебно; даже те, которые, подобно Быкову или Пальчикову, вначале пытались хоть робко защищать его от обвинения в отравлении, теперь, когда он был изъят из тюрьмы и представлял собою бесповоротно павшее величие, смолкли и не протестовали больше против самых ужасных и решительных обвинений. В приливе откровенности и доверчивости Сохатый рассказывал Штейнгарту, будто Юхорев совал ему раз в руку какой-то порошок в бумажке и говорил: «Сыпни, мол, невзначай в котелок Штенгора с чаем али в бак с баландой». Но он, Сохатый, разумеется, благородно отклонил это предложение… Нахалы, вроде Тропина, ограничились в это время тем, что, не высказываясь громко ни за, ни против, довольно двусмысленно иронизировали над общим настроением… Вожаки куда-то исчезли, будто сквозь землю провалились, и полновластно царила обыкновенно безликая и безголосая шпанка с ее банальными мнениями и не менее банальными чувствами.

Передо мной с товарищами, особенно же перед Штейнгартом, все почтительно расступались, встречая нас самыми приветливыми улыбками, заискивающе заговаривая… Вообще это была самая грубая, самая бесстыдная, откровенная измена, какую только мне доводилось видеть в жизни!

Но такое настроение толпы не продолжалось и двух недель. Затем снова начал обнаруживаться поворот в пользу Юхорева. Стали проникать в тюрьму слухи, будто с Юхоревым, закованным в ручные и ножные кандалы и валяющимся на земляном полу темного солдатского карцера (за воротами тюрьмы), обращаются крайне свирепо и бесчеловечно, морят его голодом и жаждой. Парашник, раз в день входивший под строгим присмотром в его каморку, видел его изможденного цингой и лихорадкой…

— Скажи, братец, в тюрьме, что я уж не выйду отсюда живым, сгноят меня здесь! — успел шепнуть ему Юхорев.

И дрогнуло жалостное сердце кобылки… Припомнили, как Юхорев, уходя в секретную, сказал: — Напрасно винят меня в эстом деле.

— А что, ребята, и в сам-деле, какие ж такие доказательства, что беспременно он сделал это? Может, один Азиадинов? Огурцов мог ведь и по злобе убийство на него открыть… Он давно, толстая его морда, грозился на Юхорева… — послышались голоса, сначала робкие, а затем все более и более настойчивые.

Но больше всего изумила меня перемена, происшедшая в выздоравливающем Стрельбицком. Недавно еще он называл Штейнгарта своим спасителем, а Юхореву обещался кишки выпустить, теперь же глядел опять, без всякой видимой причины, на всех нас троих дикими, враждебными глазами и, гуляя по тюремному двору в желтом больничном халате, якшался по-прежнему с Тропиным, Быковым, Шматовым и другими членами распутанной было шайки. Этот человек с мрачным обликом и непримиримо вольнолюбивыми речами на деле обладал, очевидно, дряблой и неустойчивой волей, расшатанной, быть может, беспутной жизнью, полной всякого рода кошмаров.

Вскоре объяснилось, что значила эта новая перемена декораций: Тропин пустил по тюрьме новое «бумо», будто отрава брошена была в котелок не кем другим, как самим Валерьяном Башуровым, а добыта, разумеется, Штейнгартом, который был вхож в аптеку. Все сделано для гибели Юхорева и для вящего прославления, в качестве спасителя отравленных, того же Штейнгарта… Как ни возмутительна была эта гнусная выдумка, опровергать ее было невозможно, так как распространялась она под сурдинку, а встречаясь с нами, Тропин только скалил нахально острые зубы и глядел прямо в лицо бесстыдными, светлыми, как вода, глазами.

Прошло два месяца. История с отравлениями затянулась надолго. Приезжал следователь, допрашивал Азиадинова, Юхорева, Огурцова поодиночке и лицом к лицу, вызывал и еще некоторых арестантов, в том числе и Башурова, но ни к какому определенному заключению не пришел. Данных для формального обвинения оказывалось слишком мало. Передавали, что уже и сам Лучезаров в беседах со следователем смеялся над арестантскими толками о яде как над ребяческой выдумкой: откуда взяться в тюрьме, и в такой строгой тюрьме, яду?. Конечно, Штейнгарт — прекрасный юноша, проникнутый самыми благими намерениями и чувствами, с пользою заменяющий врача, который приезжает в Шелайский рудник так редко, но… все же нельзя забывать, что он не больше как студент, не кончивший курса и не имеющий большого опыта в прошлом… Никто не мог, разумеется, сообщить следователю того, что знали, например, мы с Штейнгартом или Мишка Биркин с товарищами, и нет ничего удивительного, что он отнесся к делу поверхностно, спустя рукава. Что касается врачебной экспертизы над опечатанной рвотой, то результаты ее остались нам неизвестными.