Какое-то невольное чувство обиды (странное, положим, в каторге!) примешивалось всякий раз к моему настроению, когда, приходя в тюрьму, я узнавал, что «перегнан» на другое место: точно скотом распоряжались тобою, перемещая по капризу из одного стойла в другое! Говорят, будто колодники с сожалением покидают ту цепь, к которой долгое время были прикованы, и я думаю, что в этом утверждении есть доля правды. Я хорошо по крайней мере помню то мрачное недовольство, которое испытывал после каждой насильной разлуки со старыми стенами и сожителями и помещения среди новых, почти незнакомых людей. То же самое чувствовалось и в этот первый раз. Мне было невыразимо жаль и Гончарова с Семеновым, и Тарбагана, и Малахова, и даже двух дикарей-киргизов, спавших у меня под нарами и нередко смешивших весь номер своими проделками. Только присутствие Чирка смягчало несколько мое уныние; но и он, видимо, скучал без «черномазого дьявола» и Тарбагана. Ученики со времени отнятия книг мало меня занимали, да и сами они стали как-то ленивее и грустнее: ходили слухи о предстоявшей весною — выборке на остров Сахалин… Владимиров (Медвежье Ушко) и прежде был вял и неразговорчив и большого интереса к себе и привязанности внушить не мог. Наконец, кузнецом я знал совсем мало: в прежней камере они стояли почему-то на заднем плане. Новые же арестанты всегда казались мне в большинстве несимпатичными, угрюмыми, враждебно настроенными.

«Нет, эти далеко не то, что те были!» — думал я про себя…

В каждой тюрьме можно заметить кучку, арестантов, держащихся в стороне от общей тюремной жизни, замкнуто и отчужденно от большинства товарищей. «то инородцы-магометане — киргизы, сарты, узбеки, татары (русские арестанты всех их без различия называют «татарами», так же как всех уроженцев Кавказа — «черкесами»). В свободное от работы время они или сидят где-нибудь в уголку, с грустным вниманием прислушиваясь к монотонно-певучему, несколько гнусавому чтению своего муллы из Корана, или расхаживают по тюремному двору степенно-тихою, почти торжественною поступью и ведут между собою таинственный, тоже как будто грустный разговор.

Но мне всегда казалось, что самою серьезною преградой к сближению мусульман-арестантов с христианским большинством является незнание ими русского языка, а отнюдь не религиозный фанатизм. Как только магометанин научается понимать русскую речь и владеть ею, взаимное отчуждение быстро исчезает, и он почти сливается с общею арестантскою массой. К сожалению, у большинства инородцев нет ни стимулов, ни желания учиться по-русски, так как каждый из них постоянно мечтает о возвращении на родину. Из вольных команд и с поселения они бегут сразу целыми десятками, причем большая часть гибнет в пути или снова попадает в тюрьму, и только редким единицам удается пробраться в Хиву, Бухару и даже в Афганистан.

Особенной неприязнью русских арестантов пользуются почему-то сарты, среди которых можно различить два главных типа: одни угрюмы, молчаливы и откровенно ленивы; другие, напротив, болтливы, веселы, но лукавы и искусно умеют отлынивать от работы, сваливая ее на товарищей. Я помню одного такого сарта, молодого, здоровенного толстяка с черной окладистой бородой, потешавшего своей болтовней всю тюрьму. Он любил рассказывать о своих похождениях на воле и, хитро подмигивая, сам про себя говорил, что Айдар Якубайка был «мошенчик, балшой мошенчик», что если «урус» поймал и посадил его в тюрьму, то от этого он только «лючёнее», то есть ученее, стал, и когда выйдет опять на волю, то урусам плохо-плохо придется. Якубайка был забавен, смешлив, любознателен, ко всякому разговору прислушивался и, несмотря на плохое знание языка, всегда как-то умудрялся что-нибудь понять. Эти качества могли бы снискать ему общее расположение арестантов, если бы не ужасная леность и хитрость во время работ, где он показывал только вид, что работает, а всякую тяжесть сваливал на других; к этому присоединялась отвратительная жадность, обидчивость и сварливость. Он поминутно вступал в драки и при всей своей силе и дородстве часто бывал при этом бит, так как был неуклюж и комично неповоротлив; то проламывали ему голову, то вырывали клок волос из бороды… И нужно было видеть Якубайку во время драки: он превращался тогда в настоящего зверя, оскаливал зубы, страшно выворачивал белки глаз, рычал и визжал, подобно тигру. К чести его я должен, впрочем, сказать, что злопамятством он не отличался: через два часа он уже не помнил таких обид, за которые русские арестанты, по крайней мере на словах, в течение многих и многих лет мечтают отомстить. Выпущенный в вольную команду, Айдарка немедленно бежал и, говорят, был убит степными тунгусами. Вероятно, хотел что-нибудь «скоропчить» (украсть), но шелайское «люченье» не пошло в прок: тунгусы оказались лучшими «мошенчиками», чем он.

Гораздо симпатичнее были киргизы, или, как сами они себя называли, кыргызы.

Я любил наблюдать этих детей природы, почти не затронутых европейской городской культурой. Среди них попадались лица с тонкими, деликатными чертами, с благородным очерком лба и нежным выражением глубоких бархатистых глаз, с изящными нерабочими руками. При виде этих удивительных фигур, вышедших из глубины наших оренбургских и туркестанских степей, мне часто вспоминались индейские романы Купера, трогательная история последнего из Могикан. Так врезались мне в память братья Стамбеки — Теленчи и Эскамбай. Они пришли в каторгу за грабежи караванов и неоднократный угон чужого скота. Теленчи был старший и имел один из тех симпатичных обликов, о которых я только что говорил: гибкий и тонкий стан, длинное, смуглое, европейского типа, лицо с небольшой эспаньолкой и глубокими задумчивыми глазами. Он был слаб хрупок и, пользуясь правами старшего брата (ара), почти не работал. Эскамбай исполнял обыкновенно двойной урок — и за себя и за него. Эта нежность братских ношений страшно возмущала кобылку, и на Теленчи вались отовсюду ругательства и попреки.

— У, ленивая татарская лопатка! Все только на брате ездишь? Рад, что дурака нашел!

Теленчи был молчалив и постоянно грустен. Если бы можно было, он, кажется, с зари до зари лежал бы на нарах, не поднимаясь с места. Но спал он мало, и часто ночью я видел открытыми его длинные ресницы, из-под которых задумчиво глядели большие темные глаза. Эскамбай спал безмятежно, а Теленчи все думал…

Эскамбай имел совсем другой характер и даже другие черты лица, более грубые, более отвечающие монгольскому типу: выдающиеся скулы, желтоватый цвет кожи, несколько вкось поставленные глаза. Пара выбитых передних зубов придавала ему совсем дикарский вид. Но все эти недостатки выкупались замечательно добрым, детски веселым нравом. Эскамбай был добр и услужлив не только по отношению к брату, но и ко всем, кто только без злобы к нему относился. Так, он находился в большой дружбе с Чирком, который, с своей стороны, благоволил к нему. Забравшись к нему под нары, Эскамбай лаял оттуда, как настоящая собака, блеял, как чистокровный баран, и куковал, как самая несомненная кукушка. Чирок не выдерживал, вскакивал и начинал выгонять обидчика из-под нар ремнем, крича:

— Ах ты, татарская лопатка! Гад! Творенье! А Эскамбай рычал оттуда по-своему:

— У, ид палас! Кучук палас (собачий сын)! И вся камера помирала со смеху. Тот же Чирок обучал Эскамбая просить милостыню в русских деревнях.

— Ведь беспременно пойдешь по бродяжеству, уж я хорошо знаю вашу звериную породу. Только выйдешь в команду, сейчас котел на плечи — и айда домой!

И Эскамбай, лукаво улыбаясь этому пророчеству, учился у него «стрелять под окнами». и «собирать саватейки», [50] кланяясь в пояс и уморительно выговаривая:

— Матушки, батушки, подайте мылостынку, бога рады!..

Стамбеки действительно бежали впоследствии из вольной команды, и о дальнейшей судьбе их мне ничего не известно.

При переводе в № 1 я с радостью увидел соседом своим по нарам молодого узбека Усанбая Маразгали, давно уже привлекавшего мои симпатии и сожаления. Было что-то особенное, не передаваемое словами, в этом гибком, грациозном существе, в его легкой походке, в лице, то юном и жизнерадостном, то вдруг словно поблекшем и постаревшем, с заметными морщинками на щеках, с горьким выражением в углах губ и в черных прекрасных глазах. Я усердно расспрашивал арестантов, и, к удивлению моему, оказалось, что почти вся тюрьма благосклонно относится к этому странному юноше.