— Это Усанка-то? — говорил старик Гончаров. — Да одного только его из всего этого зверья и видал я за нею жизнь, что мало-мало на человека походит. Этот совсем от ихнего брата особый. Мы-то всех зовем их ровно — татарами да сартами, а по-настоящему Усанка не сарт. Он серчает даже, когда его сартом зовут: «Моя, говорит, узбек, а сартов наши сторона тоджи не любят». И чудной же парень этот Усанка, весельчак такой, забавник. Его и в дороге вся партия любила… Лени этой, что в Якубайке сидит, в нем, помни, и следа нет: и за себя сробит и другому подсобить норовит. Я и то часто ему говорю: «Чего ты, Усам, надрываешься? Из наших тоже ведь лодырей сколь хоть есть… В каторге не надо себя через силу нудить…» Только смеется, рукой машет: «Лядно! Моя не бойся!» А какое ладно: сам, помни, говеем больной! Он ведь избитый весь… С дороги у них побег был, в ихней еще стороне; отца-то и брата солдаты убили, да и сам при смерти был… Другой раз так закашляется бедняга, ажио смотреть тошно… За грудь схватится: «Тут, говорит, больно». Славный парень, бесхитрошный, нечего говорить!

В рудник Маразгали не назначали, и потому я долго не имел случая познакомиться с ним покороче, встречаясь большею частью лишь на поверках; но в тюрьме ни о ком чаще не говорили арестанты, как об Усане, о том, какой он бесхитростный на работе, как через силу ищется, не желая понять, что и «из нашего брата тоже ведь есть подлецы». Все единогласно хвалили также его веселость и любовно передразнивали плохой выговор русских слов. Между прочим, прошел однажды по тюрьме слух, что Маразгали замечательно искусный борец и что в кухне в борьбе на кушаках он повалил подряд троих русских силачей, от которых никто не ожидал такого срама. Тюрьма заволновалась. Большинство было в восторге от Усанбая и подзадоривало его к дальнейшим подвигам; меньшинство же, те, которые сами претендовали на славу хороших борцов, негодовали, уверяя, что только мараться не хотят, а то сразу могли бы «кишки выпустить татарскому гаденышу»… А Усанбай положил между тем одного за другим на пол еще с пяток хвастунов, из которых многие были вдвое тяжелее его и больше; но он брал подвижностью и ловкостью своего гибкого, молодого тела. Наконец противники привели в кухню самого Андрюшку Борца, детину страшного роста и «громкой силы. Его насилу, впрочем, уговорили — он трусил… Не понадеявшись, должно быть, на свою силу, Андрюшка прибег к подлой хитрости: не предупредив о способе, каким станет бороться, он вдруг с легкостью мячика перебросил Маразгали через голову… Делается это ужасно рискованно, прямо по-варварски: после нескольких примерных эволюции один из борющихся внезапно падает вперед на одно колено, а ошеломленного неожиданностью противника с силой перекидывает в то же время через собственную голову. Нередки, говорят, случаи смертельных исходов такой борьбы… Несчастный Маразгали сильно ударился плечом об лежавшее на полу полено и долго после того хворал. Против Андрюшки ополчилась вся тюрьма, но сам пострадавший только улыбался и, корчась от боли, говорил:

— Ничего, ничего, лядно.

Подвиги борьбы, однако же, прекратились после этого случая.

Я всячески старался сблизиться с Маразгали, но странное дело: веселый и развязный с другими арестантами, вечно с кем-нибудь шутивший и возившийся, меня он почему-то конфузился и избегал, отделываясь обыкновенно ничего не значащими фразами и спеша убежать. Подражая арестантам, он долгое время даже называл меня на вы, хотя это было вполне чуждо его родному языку, и не иначе обращался ко мне, как со словом «гаспадин». Когда я, случалось, заходил к нему в камеру, то, не имея возможности куда-нибудь скрыться, конфузясь и отворачиваясь, он волей-неволей принужден был вступать со мною в беседу. К нам присосеживался какой-нибудь доброволец, являвшийся в затруднительных случаях переводчиком. Маразгали уморительно плохо говорил по-русски, и часто я буквально ничего не понимал из его речей. Но дойдя до истории своего побега, он обыкновенно оживлялся, переставал смущаться и с горящими глазами и бурными жестами рассказывал о том, как он побежал, как в него выстрелили… Он упал… На него налетел солдат со штыком… Он вскочил, схватился за ружье и стал защищаться… Защищаясь, укусил солдату руку, и тот с криком убежал прочь… Тогда примчалась целая орава новых солдат, его повалили и искололи штыками. Плохо понимая слова, я тем не менее живо представлял себе этого молодого тигренка, который, будучи окружен врагами и ниоткуда не видя спасения, визжал, царапался и кусался, дорого продавая свою жизнь и свободу…

Потом Маразгали переходил к самому больному месту своей истории. С дороги он написал матери о том, что отец и брат убиты, а ему самому срок каторги увеличен с двух до десяти лет. Но мать, по его словам, вернула это письмо, не желая верить, что писал его Усанбай, а не какой-нибудь «обманчик».

— Не верит… Ну, пущай не верит! — с горечью восклицал Усан, сердито махая рукой, а на глазах его стояли слезы.

По сбивчивым рассказам его самого и плохой передаче самозванных переводчиков только это немногое и мог узнать я о прошлом Маразгали. Однажды дошел до меня слух, будто он выказывает необыкновенную понятливость в грамоте и уже усвоил самоучкой половину русской азбуки. Я с радостью ухватился за это обстоятельство и тотчас же предложил Маразгали учиться со мной. Услыхав это, он почему-то страшно смутился и начал умолять меня оставить его в покое.

— Гаспадин! Поджалуста, не надо, поджалуста!

Я приставал, убеждал учиться, уверяя, что сам он потом рад будет, когда пойдет на поселение грамотным человеком. Маразгали слушал молча, отвернувшись, а потом опять шептал: — Не надо, гаспадин, лютче не надо!

Я заметил даже слезы у него на глазах и перестал убеждать.

— Это все штуки ихнего муллы Сафарбаева, — сказал мне один русский, слышавший наш разговор, — он запрещает им учиться по-русски.

Я отправился немедленно к Сафарбаеву, молодому еще сарту, который лучше других шелайских магометан читал по-арабски и знал Коран, почему и считался среди них муллою, и прямо задал вопрос: не по его ли совету Маразгали не хочет учиться русской грамоте? Мулла, рассмеявшись, объяснил мне, что магометанский закон не запрещает никаких наук и языков, и обещал, с своей стороны, поговорить в этом смысле с Маразгали. Но вскоре случилось новое размещение арестантов по; камерам, и Маразгали очутился неожиданно моим сожителем и соседом. Сближение наше произошло после этого очень быстро, и мы сделались друзьями.

Сожителем Усан был незаменимым, веселым, всегда вежливым и услужливым. Все арестанты его любили и резко выделяли из остальной массы магометан, не пользовавшихся в большинстве симпатиями; да и сам Маразгали стоял как-то в стороне от них, редко подходя к их кучкам и невнимательно вслушиваясь в гнусливое чтение муллы из священной книги. Он вообще не умел долго сосредоточивать внимание на одном каком-либо предмете. Когда я снова предложил ему обучаться русской грамоте, он с радостью согласился, объяснив прежнее свое нежелание тем, что очень меня боялся и, считая себя почему-то неспособным, думал, что я буду за это сердиться… Умея читать по-арабски, он скоро усвоил русскую азбуку и склады, даже научился довольно правильно писать те слова, которые я ему диктовал. Но, увы! плохое знание русского словаря не позволяло ему понимать прочитанное, и этим сильно охлаждалось рвение к ученью. Для того же, чтоб скоро научиться говорить по-русски, ему бы нужно было совсем не жить в одной камере с татарами, а этого почти никогда не случалось. В конце концов он так и не научился правильно говорить, хотя читал и писал недурно.

Вскоре я обстоятельно узнал его грустную историю.

Он был родом из Ферганской области, из окрестностей города Маргелана, где родители его занимались земледелием и разведением фруктов. В самый город они изредка ездили по торговым делам. Семья, состоявшая из отца, матери и двух сыновей, жила очень дружно. Родителей огорчал только старший сын Марасил, научившийся пить водку и играть в кости. За это Норбюта Маразгали, отец Усанбая, часто жестоко бил Марасила, но тот не унимался. Скоро он вошел в долги, которых чтец не хотел уплачивать, и однажды ночью киргиз, которому Марасил проиграл в кости значительную сумму, подкрался к их жилищу, схватил лучшего коня и поскакал в степь. Норбюта, однако, заметил покражу, разбудил сыновей, и все трое верхами помчались в погоню за похитителем. Они догнали его подле самой его деревни, и Марасил первый свалил противника с ног ударом кистеня по голове. Маразгали-отец отрубил ему голову шашкой. Усанбай клялся и божился, что сам он не бил киргиза, а ограничился тем, что подал отцу шашку; впрочем, он вполне одобрял убийство и, когда начинал с ним спорить, — полушутя, полусерьезно говорил:

— Зачем жить такой человек, Николяичик (так называл он меня, не умея выговорить «Николаевич»; арестанта Канаревича, жившего в нашей же камере, он называл Канарейчиком)? Вороват, карты, играйт… Зачем жить?

— Да ведь и Марасаи в карты играл?

— Марасаил помир… Бог наказил его.

— А ты сам, Усанбай, никогда не пробовал играть?

— Пробоваль, Николяичик, говорил он смущенно, виноватым голосом, — раз пять рублей кости прииграль… дорога шел… Алгачи тоджи раз карты руп проиграль…