На колокольне Санто Стефано пробило одиннадцать, и свеча почти догорела. Эдита повесила свои платья на единственный в комнате гвоздь. Не жалуясь, падре устроился на полу. Девушка расположилась на мешке с соломой.

Но уснуть Эдита не могла. Грубая ряса кармелита колола и царапала тело. С другой стороны комнаты доносилось тяжелое ровное дыхание монаха. Эдита тихонько встала и сняла рясу.

— Как ты прекрасна, — услышала девушка голос кармелита. — Ты прекрасна, словно Мадонна.

Эдита испугалась и стыдливо прикрыла руками грудь. Свеча озаряла ее тело желтоватым светом.

— Простите, падре. Я думала, вы уже спите.

— О нет, — тихо ответил монах. — Тогда я не увидел бы этого. Честно говоря, мне еще никогда не доводилось видеть обнаженную женщину. Мне были известны только картины Джотто и Беллини, а оба они очень искусные художники. Но по сравнению с природой они жалкие халтурщики. Ты прекрасна, словно Ева в раю.

Эдита колебалась, но слова падре казались ей столь искренними, что она почувствовала себя польщенной. В отличие от слов Мейтенса, в устах которого прекрасные слова звучали скорее подло, комплименты кармелита не испугали ее.

— Падре, — смущенно сказала Эдита, — разве вы не говорили, что ваша привязанность распространялась скорее на ваш же пол?

Кармелит улыбнулся, но на его улыбке лежала печать горечи.

— Я сам так думал, дитя мое, но как я мог судить о том, чего не знал? Я никогда не видел по-настоящему красивой женщины. Думаю, покровы на противоположном поле — самое страшное наказание, какое только мог придумать Господь для мужчин.

Услышав такие слова, Эдита едва не потеряла рассудок. Словно это само собой разумелось, она отвела скрещенные руки от груди и спрятала их за спиной, так, чтобы падре Туллио мог видеть ее крепкие груди, потом медленно повернулась сначала в одну, потом в другую сторону.

Пo-прежиему лежа па полу, падре Туллио с наслаждением созерцал обнаженную девушку. Да, монах в буквальном смысле пожирал Эдиту глазами, безо всякого стыда и ни о чем не задумываясь. Он скользил взглядом по ее прекрасному телу, так сильно отличавшемуся от бездушных статуй святых, которые ему часто доводилось видеть: святой Варвары, Урсулы и безупречной Девы Марии. Глаза монаха то и дело опускались к красивым ногам девушки, пытаясь проникнуть между бедер, и ласкали ее срамное место.

Эдите еще никогда не доводилось обнажаться перед мужчиной. Она часто представляла себе это, и каждый раз ей становилось страшно. Девушка надеялась, что это каким-то образом минует ее. Но теперь она поймала себя на том, что ей нравилось это, нравилось в первую очередь потому, что мужчина бросил к ее ногам священный обет целомудрия. Его не нужно было бояться.

Будто обезумев, кармелит вдруг опустился на колени, сложил руки, словно в молитве, и, подобно жалкому грешнику, взмолился:

— Эдита, я восхищаюсь тобой! Ты — моя богиня! Мне хотелось бы, чтобы этот миг никогда не кончался!

Тронутая столь искренними словами, Эдита подошла на шаг ближе к падре, расставила ноги и положила его сложенные руки между своих бедер. Затем обеими руками схватила его за голову и прижала к лобку. Монах издал крик боли, словно его пронзило острие копья, затем поднял голову, взглянул Эдите в глаза и пылко прошептал:

— Эдита, богиня моя, мадонна моя, люби меня!

Эдита испугалась. Она испугалась потому, что в этот миг желала того же. И все же девушка нерешительно возразила:

— Падре, ты монах, ты давал обеты. Мы не должны этого делать! Никогда! Уже завтра утром ты пожалеешь об этом.

— Завтра, завтра, — прошептал кармелит. — Какая разница, что будет завтра?

Глаза его наполнились слезами.

Эдита не знала, что это было — сочувствие или же ею двигала ее собственная страсть. Девушка начала расстегивать ворот рясы монаха. И через несколько мгновений Туллио стоял перед ней нагой, беспомощный и жадный, словно изголодавшийся ребенок. Наконец обнаженная девушка тоже опустилась на колени, и тут их взгляды встретились.

— Пойдем! — тихо сказал Туллио, зная, что она послушается.

Этой ночью они любили друг друга не раз, на каменном полу, на мешке с соломой; любили друг друга на единственном в комнате стуле и в какой-то момент обессиленно опустились на солому.

Эдита уже не могла собраться с мыслями. Снедаемая необузданной страстью, она внезапно услышала внутренний голос: вот ты и потеряла невинность. От этой мысли девушка крепко сжала губы, боясь снова потерять дар речи.

Когда Эдита проснулась, через узкие окна нерешительно вползали первые лучи утреннего солнца. На колокольне Санто Стефано бил большой колокол, словно провозглашая начало Пасхи — громко, гулко. Необычное звучание большого колокола в столь ранний час привлекло не только ранних пташек. Отовсюду к Санто Стефано сбегались люди, чтобы узнать, в чем причина громкого звона. Они глядели с крыш, чтобы увидеть, не поднимается ли где в небо столб дыма. Какие-то старухи причитали:

— Господи, спаси нас и сохрани, турки идут!

Какой-то скороход с нездешним акцентом утверждал, что слыхал, будто в Венецию инкогнито прибыл Папа Евгений.

Колокольный звон не утихал, а наоборот, становился еще громче. На крик Эдиты никто не отозвался, и девушка замерла, пораженная страшной догадкой. Она натянула платье, бросилась вниз по каменной лестнице и через боковую дверь вышла на улицу.

На большой площади Эдита наткнулась на старого нищего, который вчера помог ей получить миску похлебки. Он ожидал завтрака, который кармелит раздавал в семь часов утра.