– Бр-р, – передернулась Лиззи, ноздри которой оценили качество пойла раньше, чем это сделали вкусовые рецепторы рта. – Это ведь настоящая отрава, не так ли?

– Совершенно верно, – невозмутимо подтвердил усевшийся напротив Бондарь. – Отрава. Но не такая ядовитая, как та, которой умышленно и расчетливо спаивали американцев.

Лиззи озадаченно наморщила лоб. Она выросла в стране, где на улицах не встретишь пьяных, где даже распоследний бродяга отводит глаза, когда кто-то приблизится к уединенной скамейке, на которой он потягивает пиво из бутылочки, спрятанной в непрозрачном пакете. О каком же спаивании нации толкует Бондарь? Лиззи ни разу не видела настоящего алкоголика. Образ жизни ее соотечественников был здоровым. Очень здоровым. Исключительно здоровым.

– Кто и когда спаивал американцев? – спросила Лиззи, опасливо обхватывая стакан пальцами.

– Как кто? – удивился Бондарь в свою очередь. – Вы.

– Погоди. Это какая-то путаница. Мы, американцы, никогда не спаиваем друг друга. Это не в наших правилах.

– Тогда что ты скажешь по поводу индейцев?

– При чем тут Индия?

– Я говорю об индейцах, – обронил Бондарь, успевший не только осушить стакан, но и прикурить сигарету. – Redskins, краснокожие.

– Indians? – начала понимать Лиззи.

– Вот-вот. Коренные жители оккупированной вами страны. Команчи-апачи, сгубленные огненной водой. – Бондарь выпустил тугую струю дыма. – Доверчивые, как дети.

– Впервые слышу эту историю.

– Обычное дело для беззаботных янки. Пройдет десяток лет, так вы и Афганистан станете считать своим… Ирак, Иран…

– Я хочу считать своей Россию, – заявила Лиззи.

– Ну… – Бондарь поперхнулся от такой наглости. – Россию вам не завоевать, кишка тонка.

– Я говорю о себе. Только о себе. И я люблю, а не воюю. Тебя люблю.

Сделав такое признание, Лиззи с неожиданной лихостью выцедила вино, выковырнула сигарету из пачки и задымила, отдаленно напоминая несущийся под всеми парами паровоз. Вперед несущийся. Из пункта А в пункт Б, без остановок. Несмотря на угрозу слететь под откос.

Бондарю это понравилось. Поэтому, когда приняли на грудь еще по стакану портвейна, он не стал прерывать пьяную исповедь Лиззи.

– Женя, – говорила она, – я больше не хочу быть овощем, который лежит на ухоженной грядке. Америка – это заповедник для ленивых и слабых, это растительная жизнь. Если ты инвалид, или ничтожество, или серый индивидуум… personality, личность: то ты там выживешь, обязательно выживешь. Будет пособие, кредит, медицинская страховка, работа. Для любителей чуингама и поп-корна – рай. Для сильных, честных, искренних – душевая.

– Ты хотела сказать: душегубка, – пробормотал Бондарь, не без любопытства наблюдая за разрумянившейся американкой.

– О'кей, о'кей, – закивала она. – Чем лучше понимаешь это, тем страшнее. Наступил момент, когда я с ужасающей четкостью увидела будущее моего ребенка. – Лиззи щелкнула по стакану, напоминая, что он пуст и ждет очередного наполнения. – Вот он, мой ребенок… Сидит перед ти-ви, толстенький, гладенький и довольный, с пакетиком чипсов в руке или еще с какой-нибудь мусорной едой. Маленький попугай в клетке, который ничем не интересуется.

– Попугайчиков и у нас хватает, – был вынужден признать Бондарь.

– Но не целая же нация поп… попугайчиков! – ужаснулась уставившаяся в стол Лиззи. – Это по-настоящему отвратительно. Люди без тревог и огорчений – это уже не люди. Куки-ку…

– Чик-чирик?

– Птица поет по-разному, но человеком от этого не становится, не так ли?

– Это уже не Фрейд, это Хичкок какой-то получается, – усмехнулся Бондарь, откинувшись на спинку стула. – Но я готов рассеять твои страхи, Лиззи. Погляди в окно. Улица серая и убогая, обшарпанные многоэтажки, на балконах белье висит, повсюду мусор, бутылки… Оборванцы шляются, старые ханурики, малолетние беспризорники с волчьими повадками… И так изо дня в день, километр за километром. Пейзаж не меняется. Тебе он по нраву? Ты этого хочешь для себя, для своих детей?

Лиззи тряхнула волосами:

– Пусть! Пусть эта убогая, но настоящая жизнь, с трудами и лишениями. Нужно преодолевать, бороться. Нужно страдать.

– От Хичкока к Достоевскому. – Бондарь принялся вертеть сигаретную пачку, прикидывая, с какими интервалами следует курить, чтобы никотинового НЗ хватило до ночи. – Нет никакого смысла в страдании ради страдания, в борьбе ради борьбы.

– Но я хочу бороться! – горячо воскликнула Лиззи. – Я хочу рисковать.

– Займись экстремальным спортом. Привяжись к парапету моста и сигай вниз, пока не получишь свою дозу адреналина. Или на велосипеде гоняй по стройплощадке до посинения. Есть много разных способов. – Бондарь насмешливо посмотрел на американку. – Главное, накупить всяких шлемов, наколенников и налокотников, чтобы поменьше синяков и шишек.

– Это тоже будет в стиле попу… попугайчика.

– Да хоть в стиле чижика-пыжика, какая разница?

Бондарь уже откровенно издевался. Сочувствие к быстро захмелевшей американке как рукой сняло. Он не умел сочувствовать бесящимся с жиру. Он не мог представить себе Лиззи, самостоятельно вертящую ручку мясорубки, жарящую котлеты, выстаивающую очереди за справкой, втискивающуюся в переполненный автобус. Она придумала себе сказочку и возомнила себя главной героиней этой сказочки. Но все эти современные Золушки-Синдиреллы быстро сникают, обнаруживая, что на помощь не слетаются феи с волшебными палочками. Тыквы остаются тыквами, крысы – крысами, быт – бытом.