— Ну, тогда смело пойдем в поход.

— Не худо бы всех князей нашими гонцами упредить, дабы ведали, как с новгородцами и псковитянами держаться.

— Вот тебе и бывший ямщик, — с веселыми искорками в глазах развел руками Неждан Иванович. — Княгиня Мария и об этом подумала.

Весьма доволен остался воевода Корзун своим ближайшим помощником.

В купцы Васютка подался по совету своего деда. Как-то Василий Демьяныч оглядел с внуком опустевшие погреба и медуши, лабазы и амбары, и сердце его сжалось. Когда-то всё было забито всевозможным товаром, на обширном дворе толпились торговые люди, «походячие» коробейники и приказчики. Ныне же — полное запустение.

Завздыхал и заохал восьмидесятилетний старик, аж слеза по его морщинистой щеке прокатилась.

— Купеческие дела свои вспомнил, дед? — сердобольно спросил Васютка.

Василий Демьяныч тяжко вздохнул:

— Вспомнил, внучок, еще как вспомнил. Эх, сбросить бы годков двадцать.

— И по городам покатил бы?

— А чего ж? Деньжонки остались. Прикупил бы кой чего — и в Переяславль.

— Отчего ж в Переяславль, дед?

— Да я в сей град первую вылазку свою сделал. Удачно поторговал, и с той поры частенько туда наезжал. Зело красивый град, на чудесном озере стоит.

— Вот бы глянуть, — простодушно молвил Васютка.

— Возьми — и глянь. Накуплю тебе товару — и с Богом!

— А чего, дед? Надоело мне в тереме отсиживаться. Хочу и я другие города поглядеть. Набирай товару!

— Ты не шутишь, внучок?

— Да какие шутки, дед! — загорелся Васютка. — Айда по купецким лавкам.

Василий Демьяныч на храм Успения перекрестился, и до того возрадовался, что облобызал внука.

Перед первой поездкой бывалый купец долго наставлял Васютку:

— На торг со своей ценой не ездят, там деньга проказлива. И запомни, внучок. На торгу два дурака: один дешево дает, другой дорого просит. Тут уж не зевай, купец, что стрелец, оплошного бьет. А еще тебе скажу…

Битый час вразумлял внука Василий Демьяныч. А когда Васютка вернулся из Переяславля с прибытком, дед и вовсе разутешился.

— Никак, получилось?

— Получилось, дед. Надумал я и вовсе в купцы податься.

Лазута Егорыч отнесся к новому делу сына довольно спокойно. Не зря его в честь деда назвали. А вот Олеся взгрустнула: последний сокол из гнезда вылетает. Да и страховито по городам ездить. На Руси, почитай, никогда покоя не было.

Перед новой поездкой надела на шею сына гайтан [22] с шелковой ладанкой и истово перекрестила:

— Да храни тебя, пресвятая Богородица, сын мой любый!

В конце Никольской слободы Переяславля притулилась к земле курная избенка Палашки «Гулены». Кличка укоренилась давненько, с тех пор, как бывший подручник Ярослава Всеволодовича, Агей Букан, прогнал Палашку из своих хором.

Веселая, озорная Гулена не опечалилась. Было ей в ту пору 28 лет, выглядела для мужиков видной притягательной женкой [23] . Правда, несколько месяцев ходила Палашка брюхатой, но когда бабка-повитуха приняла от нее девочку, игривая и похотливая Гулена не засиживалась у родного чада, и вновь принялась за разгульную жизнь. Она то ублажала молодых княжеских гридней, то пожилых купцов, а когда в нее и вовсе вселился «зеленый змий», она стала ежедневной посетительницей кружечного двора, и вконец опустилась. Бражники с гоготом волокли собутыльницу в сарай, уставленный пустыми винными бочками, и грубо потешались над пьяной женкой.

В юные и молодые годы, когда сочная и ядреная девка с неистовством ласкала именитых людей, у нее постоянно водились богатые подарки и деньги.

Девочку выхаживала старая мамка Пистимея, но когда Палашка постарела и никакому мужику уже не стала угодна, то Гулена оказалась почти нищей. Пистимея, привыкшая к Марийке, уже не спрашивала денег, и кое-как изворачивалась, чтобы как-то прокормить подраставшую девочку.

Обычно веселая, не задумывающаяся о жизни Палашка, потрепанная и исхудавшая, стала часто ронять слезы.

— Прости меня, доченька. Плохая я тебе мать. И свою жизнь загубила и тебе счастья при такой матери, поди, не видать.

— Счастье не палка, в руки не возьмешь, — тяжко вздохнув, молвила Пистимея.

— В храм пойду, грехи замаливать. Авось, Бог и простит.

— Далеко грешнику до царствия небесного, — вновь вздохнула мамка. — Надо было допрежь о грехах своих думать.

— Ох, надо бы, Пистимея, — горестно покачивала головой Палашка. — И хоть бы чадо родить от князя. Сколь у меня их было! А то ведь от святотатца и изувера Агея Букана. Срам!

— А тебе-то отколь ведать? Ты ведь, прости Господи, у кого токмо в постели не бывала. Тьфу!

— Плюй, серчай на меня, бабка Пистимея. Заслужила.… Но я точно высчитала. День в день сходится.… Да и глаза его сиреневые.

— Эко, нашла примету. Мало ли у людей глаз сиреневых.

— С кем спала, таких глаз не видела. Токмо у одного Букана.

— Да где тебе было разглядеть, коль очи свои непутевые всегда были винцом залиты. Не верю, что от святотатца, кой противу русича меч поднял и за поганых татар стоял. Не верю! Марийка наша от доброй христианской души. Нрав-то у нее мягкий и робкий, да и лицом, почитай, вся в тебя. Красной девицей будет. А то заладила: от Букана, от Букана. Не поминай мне больше этого изверга! Не зря его ростовцы живота лишили.