1185 год, Фенелла

Брат Паулюс толкнул дверь и медленно зашел в свою комнату. Грустно ему было. Он сел к столу и взял в руки кружку, предложенную сначала Сержу, а потом Барбаре. Никто так и не захотел отведать вина. Вздохнул и поднес ее ко рту.

— А ты можешь хоть день прожить без алкоголя? — поинтересовалась Лиз из угла, в котором он ее, кажется, не заметил. Это даже немного уязвило ее самолюбие — она стояла в одном нижнем белье, все же решив переодеться в необъятное платье, принесенное ей монахом. Чтобы вернуть сутану. А то вдруг все-таки будет свадьба. Хоть какая-нибудь.

Паулюс обернулся и замер. На ощупь поставил кружку обратно на стол. И заикаясь, сказал:

— М… могу… да. А ты… красивая.

Он подошел к ней и, пробормотав: «Domine Iesu, dimitte…», — притянул ее к себе за талию и впился в губы решительным поцелуем.

Лиз же совершенно искренно полагала, что если она еще не родилась, то секс на второй день знакомства тоже не считается. А если и считается, то, во всяком случае, явно не тем, в чем стоит раскаиваться. Она решительно обвила руками шею своего монаха и… прервала поцелуй, чтобы спросить:

— А тебе точно можно, дорогой?

Снова завладев ее губами, Паулюс промычал в ответ что-то утвердительное. Руки его бесстыдно исследовали различные места на теле девушки, когда в дверь опять постучали.

Лиз снова оторвалась от его губ и, задыхаясь, рыкнула:

— Мerde!

— Сасаt! — одновременно с Лиз рыкнул и Паулюс. Быстро поцеловал ее еще раз и прошептал: — Сундук, дорогая.

— Полудурок пришел, его очередь, — заявила Лиз прежде, чем крышка над ее головой захлопнулась.

Дверь почти сорвалась с петель, и на пороге, как и предполагала гостья святого брата, появился маркиз де Конфьян. Брат Паулюс замер посреди комнаты, сложив руки на груди и глядя исподлобья на заявившегося Скриба.

— Ты совсем обезумел? — сердито спросил монах. — Ты ходил ко мне весь день. Так какого дьявола ты не оставишь меня в покое хотя бы ночью?

Серж рассеянно посмотрел на Паулюса совершенно пустым взглядом, сглотнул, кивнул и молча вышел.

Паулюс пожал плечами, хлопнул дверью и открыл сундук.

— А что так быстро? — спросила Лиз, подняв голову и подперев ее кулачком.

— Сам не понял, — ответил Паулюс, опустившись на колени рядом. — Совсем сошел с ума со своей любовью. Я думал, он к герцогине отправится, а он ко мне заявился. Завтра утром уедет. Станет поспокойнее. Надо будет зайти к нему, попрощаться.

Он потянулся к ее губам. Но Лиз отпрянула.

— Значит, все? Хэппи-энда не будет?

— Чего не будет? — озадаченно переспросил монах.

Лиз перевела взгляд на его приоткрытый рот. Этот «святой брат» сводил ее с ума, как не сводил даже байкер времен ее бунтарской юности, некоторое время числившийся в ухажерах. Облизнула губы. Знала бы она еще вчера утром, что встретит идеального парня в двенадцатом веке. И что идеальный парень будет носить сутану. Однако последнее было скорее пикантным обстоятельством, лишь еще больше возбуждавшим ее.

— Счастливого конца, — пояснила Лиз, высунувшись наполовину из сундука для поцелуя.

В этот момент снова раздался осторожный стук.

— Кто бы это ни был — придушу! — воскликнул брат Паулюс, выслушал протяжный стон девушки, закрыл над ней крышку сундука и рывком открыл дверь.

Но все бранные слова так и остались невысказанными. На пороге стояла герцогиня Катрин. На бледном, болезненном лице ее выделялись лишь покрасневшие глаза. И вся она скорее походила на привидение, чем Лиз, сидящая теперь в сундуке. К искреннему недоумению не слишком добродетельного цистерцианца она опустилась перед монахом на колени и сказала:

— Прими мою исповедь, брат Паулюс.

Глаза монаха стали похожи на плошки. Сегодня все сошли с ума. И дали священный обет свести с ума и его, брата Паулюса. Однако он напустил на себя благочестивый вид, спрятал руки в рукава рясы и приготовился слушать.

Катрин заговорила негромко и быстро, словно боялась, что передумает. Она рассказала о своей любви, родившейся в ней, когда герцог, первый ее супруг, был еще жив, о том, как уступила греховному чувству, и о том, что связь, которую она, по слабости своей, допустила, теперь живет в ней новой жизнью. Захлебнувшись признаниями, она приложила руку к губам, испуганно взглянула на брата Паулюса и, вскочив на ноги, быстро покинула комнату монаха.

Он, потеряв счет времени и усомнившись в ясности своего рассудка, проводил взглядом убежавшую герцогиню, медленно подошел к сундуку, открыл и, присев на его угол, вопросительно посмотрел на Лиз.

— Я идиотка! — объявила она, глядя на закрывшуюся за герцогиней дверь. — Абсолютная идиотка! Два и два не сложила! Конечно! Она подзалетела! Верняк. Это должно было произойти по закону жанра дешевой мелодрамы!

У Паулюса снова округлились глаза. Только не Лиз! Если и она утратила разум, то ему даже и уходить-то некуда. Он и так уже монах.