Я попытался выровняться. Правое крыло поднялось, зато опустилось левое. Гуэски что-то кричал мне, даже Кариновский оторвался от изучения своей раны.

Да, мы попали в беду. Каждый раз, когда я пытался выровнять самолет, он кренился еще больше в противоположную сторону. Уже чувствовалось, как тяжело вибрирует хвост. Мы успели опуститься до 990 футов и продолжали падать. Казалось, мне никогда не выровнять машину: самолет-самоубийца явно желал либо перевернуться, либо оторвать себе крыло.

Тут Гуэски с криком бросился к панели приборов; я отбросил его назад, а Кариновский при этом орал на нас обоих. Мы с Гуэски сцепились, рыча и кряхтя, и он попытался укусить меня за руку, а я врезал ему головой в нос. Это его несколько успокоило.

В течение нашей драки самолетом никто не управлял. Когда я повернулся к приборам управления, то обнаружил, что мы больше никуда не кренимся и не падаем. Стоило мне снять руку с рычага управления, как самолет выровнялся сам! Он сейчас летел по нисходящей траектории, совершая широкий поворот вправо.

Я получил чрезвычайно важный урок: если не уверен, как поступить, пусть самолет все сделает сам.

Я осторожно поводил ручкой, не мешая ему лететь самостоятельно. Мы поднялись до 4000 футов, курс наш лежал чуть восточнее заданной цели, скорость была 95 миль в час. Самолет летел, не теряя высоты и практически не требуя помощи с моей стороны. Когда все пришло в норму, я повернулся к Гуэски.

— Никогда больше так не делайте! — сказал я, холодно и строго на него глядя.

— Я ужасно перед вами виноват! — воскликнул он. — Я совершенно потерял голову, я не понимал, что вы делаете…

— Он просто проверял управляемость самолета, — заметил Кариновский. — И дураку должно быть понятно!

— Конечно, конечно! Теперь-то я понимаю… — бормотал Гуэски.

Нет на земле большей силы, чем жажда веры! Я и сам-то начал верить…

— Мистер Най, — произнес Гуэски, — мне действительно искренне жаль… Вы еще будете его проверять?..

— Это зависит от обстоятельств, — туманно ответил я.

Гуэски понимающе кивнул. Кариновский презрительно промолчал: каждому ясно, что проверять самолет следует в зависимости от обстоятельств.

— А как, по-вашему, сейчас у нас обстоятельства подходящие? — застенчиво осведомился Гуэски.

Я задумался, прежде чем ответить. Голова у меня разламывалась от боли, одежда была мокрой от пота, правый глаз жутко дергался, а руки тряслись, словно у меня началось расстройство координации движений. Но факт оставался фактом: я по-прежнему вел самолет.

— Обстоятельства не самые плохие, — наконец сообщил я. — По правде говоря, на текущий момент у нас все в полном порядке.

Из чего дурак обычно строит для себя рай? Из рассыпающихся кирпичиков иллюзий на жиденьком цементе надежд. Так говорил Заратустра. А в данном случае — мистер Най.

Почти четверть часа мы летели точно на северо-восток. Адриатическое море осталось позади, под нами расстилалась северо-итальянская равнина. И я решил, что настала пора выяснить, куда нам лететь дальше. И спросил Гуэски, есть ли у него какие-нибудь карты.

— Конечно, — отвечал он. — Я все приготовил! — И он вытащил из-под сиденья карту под номером ONC-F-2. На ней была изображена Северная Италия и большая часть Центральной Европы, испещренные значками аэропортов, радиолокационных станций, запрещенных для полетов зон, городов, поселков, гор, болот, океанов, озер, линий электропередач, плотин, мостов, туннелей и многих других интересных объектов. Но, на мой взгляд, карта эта не имела совершенно ничего общего с зелено-коричневой равниной, простиравшейся под нами.

Я решил передать часть своих полномочий другим.

— Гуэски, — велел я, — определите наше местоположение, конечную цель полета и маршрут.

— Но я ничего не понимаю в полетных картах! — воскликнул он.

— Кариновский вам поможет. В конце концов, не могу же я делать все на свете!

Они занялись картой. А я решил использовать это время, чтобы еще хоть немного разобраться в управлении самолетом. Я выполнил несколько несложных виражей, несколько снижений и подъемов, попробовал лететь на разных режимах, то открывая, то прикрывая сектор газа и немного поэкспериментировал с триммером. У меня даже появилась кое-какая скромная уверенность в себе.

— Вы не могли бы опуститься немного ниже? — спросил Гуэски. — Я не вижу ни одного ориентира.

Я снизился до 2000 футов. Через некоторое время Гуэски сообщил:

— Все равно ни одного ориентира не нахожу! Безжизненный какой-то ландшафт.

— М-да, помощи, видно, от вас немного, — заметил я.

Гуэски снова уткнулся в карту. Потом спросил:

— Сколько минут назад мы пересекли береговую линию?

— Минут семнадцать.

— А скорость и направление какие были?

— Около 90 миль в час. Курс — северо-восток. Приблизительно, конечно.