Оккупационное руководство держало связь с гетто через совет старейшин [43] . На переговоры вызывали в город доктора Элькеса или кого-нибудь другого. Во время таких выездов с представителем еврейской стороны обращались подчеркнуто вежливо и корректно. Благосклонно выслушивались просьбы, жалобы, прошения, и посланнику гетто порой удавалось выторговать у немцев пару поблажек. Узники гетто пытались по-человечески договориться с бесчеловечным режимом, в этом-то и заключался весь дьявольский цинизм и ужас происходящего.

В середине сентября администрация города распределила около 5000 «удостоверений рабочего» [44] . В первую очередь их раздали специалистам, и мужчинам, и женщинам, а потом и другим работоспособным узникам гетто, в том числе нескольким врачам. Из тех, кто получил такое удостоверение, потом собрали рабочие бригады. Из провинции евреи спасались бегством и укрывались в каунасском гетто. От них стало известно во всех подробностях о массовых расстрелах, и в гетто с тоской ожидали того самого. Поэтому удостоверения восприняли как определенную гарантию безопасности. Немцы дали понять, что обладателям этого документа и их близким предоставляется шанс выжить, поэтому получить его стремился всякий.

17 сентября, спустя несколько дней после распределения удостоверений, партизаны окружили так называемое Малое гетто и расставили по его периметру автоматчиков. Малое гетто занимало территорию на другой стороне улицы Панериу, главной дороги, ведущей в область. Движение транспорта по улице было слишком оживленное, поэтому от трассы не стали отказываться, выстроили над ней переход, уходивший одним концом в Большое гетто, другим — в малое. Так соединили между собой две части каунасского гетто. В малом жителей было около 3000, там же находились сиротский дом, больница и другие социальные учреждения.

Партизаны пошли по домам, вытаскивали людей из постели и собирали на центральную площадь. Не давали время даже толком одеться. Поднимали всех, даже больных велели нести на площадь. Там немецкие солдаты под командованием штурмбаннфюрера Торнбаума разделили евреев на группы и погнали к IX форту, до того было около получаса ходу. Днем раньше по городу поползли слухи, будто у форта русские пленные выкопали глубокий длинный ров. Что это означало, после вестей из провинции, уже никто не сомневался. Было ясно, что обратно никто из арестованных не вернется, да и палачи не оставляли несчастным никаких надежд. На площади беспрестанно трещали кинокамеры.

Вдруг близ площади остановилась машина, вышел офицер званием повыше штурмбаннфюрера с бумагой в руке, коротко переговорил с Торнбаумом и обратился к узникам со словами: «Данная акция отменена! Можете быть благодарны германской армии, которая дарит вам жизнь!» по толпе понеслось одно слово: «Отменили! Отменили! Отменили!» В идише такого слова нет, поняли его не все и не сразу, но ясно стало лишь одно — оно обладает колдовской силой. Вернули группы, уже ушедшие вперед по направлению к форту, кинооператоры остановили свои камеры, и всем было велено разойтись по домом, как будто отменили запланированную прогулку, потому что пошел дождь.

После этой «акции» Йордан заверил евреев, что других больше уже не будет, и они, наивные, поверили. Поверили, что это и вправду вермахт за них вступился, что теперь с ними будут обращаться совершенно по-иному, а именно — по-человечески. На самом же деле акцию отменили, скорее всего, из чисто практических соображений: нужна была рабочая сила, и рабов решено было пока не истреблять.

Большую часть трудоспособных узников гетто определили на строительство аэродрома, около 1200 мужчин и 500 женщин. От гетто до стройки путь лежал не близкий. Их поднимали затемно, часов в шесть, а то и раньше, и в темноте, на утреннем холоде они час с лишним ждали, пока дадут команду трогаться в путь. Дорога шла через мост над Вилией, по самым оживленным улицам старого города, через обе рыночные площади, по большому мосту над Неманом и, наконец, на гору, где и строился новый аэродром. За порядок отвечала специальная еврейская полиция, узнать их можно было по повязке на рукаве. У каждого рабочего на груди и спине — желтая звезда. Эти звезды светились в осенних предрассветных сумерках, когда мрачное шествие двигалось по городу.

Горько об этом говорить, но горожане удивительно быстро привыкли к процессии из гетто и встречали ее всякий раз с полнейшим равнодушием. Почему никого не коробило, когда на их глазах втаптывали в грязь человеческое достоинство? Как могли каунассцы терпеть такой позор, такую низость, такую мерзость? А вот терпели, никто и не шелохнулся. А немцы умело спекулировали на скотстве: мол, для них последний литовский слюнтяй, быдло и ничтожество, во сто крат лучше любого еврея, а потому немецкая администрация может себе позволить пару жестких мер в отношении литовского населения, и оно понятно, оно простительно. Посмотрите, вон, что с евреями делают, да по сравнению с ними, вы, литовцы, живете припеваючи!

Однако нашлись все-таки среди горожан те, кто старался несчастным обитателям гетто хоть чем-нибудь помочь. Больше всего для узников сделала часть городской интеллигенции, но и не только они. Вечерами на мосту через Неман мы всякий раз встречали женщин с сумками, вместе с ними, опасливо оглядываясь, выжидали, когда погонят строителей обратно. Мы многих среди них знали, они незаметно кивали нам в знак приветствия. Наконец подходили и наши друзья. Еврейских часовых бояться было нечего, а вот немецких приходилось остерегаться. Впрочем, многие согласны были не замечать, как мы нарушаем запрет и умудряемся на ходу передать нашим свертки с продуктами и письмецо. Поговорить не получалось, некогда. О том, что происходило на стройплощадке на горе, мы узнали лишь спустя время.