Муж уже забеспокоился, куда мы пропали. Слава богу, мы все же вместе! Решено было пару дней вообще не выходить из дому, переждать. Вечером над крышами поднялся белый светящийся шар: немцы объявляли, что город взят.

В среду (25 июня) [18] муж, наконец, не выдержал, не усидел дома: надо бежать в государственную типографию, где он служил. Поговаривают о том, что в Германии смешанные браки имеют некоторые привилегии, а муж пользовался большим уважением в Лейпциге в бытность свою членом Объединения книжных бирж. В Голландии, говорят, некоторые евреи остались на своих рабочих местах. В конце концов, если Максу не разрешат работать, то пусть хоть меня пустят обратно преподавать.

Он ушел вместе с Мари. Так, надо что-то приготовить на обед. В саду нарвала крапивы, опустошила грядку со шпинатом, из подвала достала картошки. Вернулась в дом, стук в дверь — старики Цингхаусы.

Измученные, в отчаянии. Когда в понедельник они пришли на вокзал, поезда уже не было. Собрались уже уйти с вокзала, тут началась бомбежка. Они вместе с другими кинулись в ближайший подвал и просидели там, бедные, два дня и ночь. Привокзальные улицы перекрыли, гражданским было не пройти. В убежище им дали немного воды и продали пару булочек. Утром хотели вернуться в свою квартиру, их управдом долго не хотел пускать. Решил, что старики уехали, и их жилье конфисковал какой-то немецкий офицер. Наконец, уговорили, взятку дали немалую, вошли в квартиру, а там — пусто, украли все, что могли, только в кухонном шкафу завалялась пара тарелок и столовых приборов. А управдом их все равно скоро выгнал и вслед бросил что-то вроде «грязные еврейские свиньи». Они вернулись к нам. «Вчера еще горя не знали, жили безбедно, — пожаловались несчастные, — в один день стали нищими, ничего не осталось».

Я отправила их привести себя в порядок, пусть умоются и придут в себя, а сама начала готовить обед. Куда же это запропастились Макс и Мари? Я выбежала на улицу, дошла до самой Хауптштрассе. Стояла там и ждала их, ждала, злилась — да где же вас носит?! — а потом мне стало страшно, тоскливо. Первые немецкие части уже в городе. Один немецкий солдат собрал вокруг себя толпу: хвастается, как обнаружил в укрытии русских и всех на месте расстрелял. А евреев? Да он их и не встретил до сих пор. Видать, попрятались по темным своим углам, а может, сбежали все давно. Хохот, грубый, развязный. У солдата длинная голая шея прикрыта платочком. Никогда раньше такого не видела.

Три часа. Я — домой, накормила обедом гостей, сама заставила себя проглотить пару кусков, чтобы они не заметили моего страха и смятения. От Гретхен-то все равно ничего не утаить. А этих двоих все нет и нет. Я бросилась в город. С горы увидела, как флаги со свастикой развеваются над Военным музеем. На Аллее Свободы [19] не протолкнуться, немецких солдат величают «освободителями», радуются, ликуют. Куда ни глянь — кажется, по большей части, все происходящим довольны.

Встретила адвоката Станкевича с дочерью. Мужа моего не видали? Он тут же забеспокоился: сейчас евреев хватают прямо на улице.

Я металась по улицам и у всех знакомых спрашивала, не встречал ли кто моих. Никто их не видел. Помчалась снова домой: вдруг они уже вернулись. Нет их дома. Стариков накормить ужином, перекинуться с ними парой слов, и снова в город.

На другой день со всех сторон только и разговоров — евреев арестовывают. Тут и там выкрикивают: евреи стреляют в немецких солдат! За каждого убитого немца расстреляют десять евреев! Газеты запестрели антисемитскими статьями, листовки полетели по городу — и в них тоже поносят евреев.

Я побежала в литовскую полицию. У дверей наткнулась на детектива, который хорошо знал моего мужа. Обещал разузнать, что с моими, где их искать. И — ни звука. Пропал. Мы еще часто потом встречались, и он всякий раз меня избегал.

Три дня я так металась. Дома еще и стариков надо было утешать. Гретхен помогала мне как могла, мы с ней понимали друг друга и без слов. На третий день телефон: «Мама!» — «Мари!» — «Это я! Отец дома? Я сейчас буду!»

Старики бросились меня обнимать на радостях. Однако Мари возвращается одна — это дурной знак. Вот она! Пришла! Щеки горят, вся как огонь, глаза сверкают! Одежда грязная, растрепанная. Скорей в душ! Сначала вымыться, переодеться, поесть как следует, а за едой можно уже и поговорить.

«Идем мы по Аллее Свободы и вдруг натыкаемся на одного партизана, а он раньше работал со мной вместе в „Содыбе“ [20] . Он меня увидел и кричит: „Попалась, коммунистка, теперь держись! А это кто с тобой? Отец? Пусть и он идет с нами!“ Отвел нас в полицию, там нас разлучили. Отец успел крикнуть: „Кто первый окажется дома, пусть постарается освободить другого!“ И его увели. Меня отвели в тюрьму, заперли в большую камеру вместе с другими женщинами. Мне особенно запомнилась одна пожилая дама, коммунистка. От нее таким веяло спокойствием, надежностью, уверенностью, что другие успокаивались рядом с ней. На полу постелили солому. Кормили супом на обед, утром кофе с хлебом приносили. Мне кусок в горло не лез, я все о вас думала, как вы там, как вы за меня переживаете. Через два дня пришел чиновник с проверкой, я ему говорю: „Послушайте, я немка, меня по ошибке арестовали. Выпустите меня немедленно!“ Позвали немецкого инспектора, я ему по-немецки, фразу за фразой, на одном дыхании. Он убедился и обещал меня выпустить наутро. Утром они меня еще раз спросили, точно ли немка, и отпустили».

Вернулась, вернулась, девочка моя, моя тревога, моя забота. Сидит передо мной на кухне и ест с большим аппетитом. Уплетает бутерброды за обе щеки. Ну, теперь надо вызволять отца.

В тот же день я побежала в полицию. «Упирай на то, что ты немка», — научила меня Мари. Я долго ждала в приемной, потом вышел инспектор и как следует все у меня выспросил. «Немцы на восточных территориях всегда вызывают подозрение, ведь их всех по возможности постарались репатриировать в Рейх. Ага, муж, значит, еврей. Ага, понимаю. Так-так. Из-за него, значит, остались здесь? Угу. Ладно, принесите завтра письменное заявление, чтобы мужа освободили».