Между тем снова пришлось тревожиться за наших сироток Иру и Дануте: в их детском доме надвигалась очередная ревизия, девочек надо было на время забрать домой. Только вот к кому? Фрау Кважиене на время приютила Дануте, но потом в ее доме начался ремонт, и ребенок снова оказался у меня и Гретхен.

В середине мая вся в слезах и расстроенных чувствах появилась Мозичек: кто-то из соседей ее хозяев, кажется, заподозрил скромную гувернантку, поползли слухи, поговаривали даже о доносе, а «господам» не слишком хотелось рисковать, в общем — женщину уволили. Она снова вынуждена была остановиться у нас, но мы должны были как можно быстрее найти ей другое, более надежное пристанище.

В то же самое время и Оните с Марианне вынуждены были внезапно второпях оставить свою работу, обеим также некуда было податься. Они ночевали каждый раз в другом месте, то тут, то там, переходили из дома в дом, страшно мучаясь оттого, что подвергают опасности своих друзей. В ту пору что ни ночь — по городу шли облавы на дезертиров, схватить могли кого угодно.

Еще весной мы сняли в лесном курорте в Кулаутуве дачу — на всякий случай будет где спрятаться. Мы собирались укрыть там еще и кого-нибудь из беглецов. На Троицу мы на пароходе съездили туда на несколько дней, взяв с собой и Дануте. Но тамошние жители, соседи и хозяева дома, так пристально присматривались к ребенку, так дотошно выпытывали, кто такая, откуда да почему, что мы очень быстро поняли: здесь скрыть кого-либо еще труднее, чем в городе. Людмила, прожившая здесь всю зиму, сообщила, что в здешних краях полицейские злые, как черти. Как обошлись здесь с тетушкой Эммой — это мы все знаем.

Во вторник перед Троицей я безуспешно пыталась дозвониться до фрау Квашиене. Она не отвечала еще и накануне — в воскресенье. Тогда я пошла к ней. Постучала. Открыл незнакомый господин: к фрау Квашиене? Проходите. Отогнул обшлаг пальто: криминальная полиция.

Старомодная квартира, комнаты чередой друг за другом, вроде анфилады. Все перевернуто вверх дном. Кроме полицейского еще два господина обыскивают каждый угол и что-то записывают. Я собралась было поскорее исчезнуть — куда там! Фрау Квашиене арестована, сообщили мне, и по всей вероятности на свободу уже не выйдет. Кто такая я, что здесь делаю, что мне надо от арестованной, хорошо ли я ее знала? Уж не одна ли я из этих темных личностей — спекулянтов-перекупщиков, с которыми хозяйка постоянно якшалась?

На руке у меня висела тяжеленная сумка со столовым серебром от одного заключенного из гетто. Я обещала ему продать все это добро, которое теперь безбожно оттягивало мне руку. Что если они залезут мне в сумку? Тогда конец — я пропала!

Пока этот из криминальной полиции меня допрашивал, из задней комнаты появился еще один — немец. Я тут же к нему: отчего же меня подозревают! Смешно, право слово! Я собиралась заказать фрау Кважиене пошить мне кое-что из белья, отпустите же меня, наконец, домой!

Немец повернулся к полицейскому: ну, вы же видите — перед вами дама! И тот немедленно меня отпустил.

Я вышла, не веря своему счастью, и бросилась домой. У нас с фрау Квашиене было так много общих секретов! Боюсь, она утянет теперь и меня за собой. Наверное, уже и в моей квартире ждет кто надо.

А дома Мозичек и Дануте, ползая на коленях, драили паркет в моей комнате мотками из жесткой проволоки. Они задумали меня порадовать, а я заявилась нежданно-негаданно и погнала обеих из дому: бегите, спасайтесь! К счастью Мозичек встретила накануне старых своих знакомых литовцев, они охотно приняли ее к себе. Дануте я снова отправила в детский дом. В спешке я вынесла из дома все, что могло показаться подозрительным.

Стали выспрашивать соседей фрау Квашиене — оказывается, ее мужа тоже арестовали. Через несколько дней тревоги и бессонных ночей соседка прибежала ко мне: фрау Квашиене отпустили, и она просит меня немедленно прийти к ней.

Женщина сильно переменилась: ее широкое, дружелюбное лицо с теплыми карими глазами потемнело, осунулось, взгляд потух. Ее арестовали в воскресенье накануне Троицы. В то же время схватили Лею с матерью и Франю. Фрау Квашиене обвинили в том, что она помогла бежать из гетто и скрыться двум женщинам, кроме того — укрывала еврейского ребенка. Арестованная не смогла и не стала отрицать своей причастности к побегу Леи и ее матери, но не выдала, ни где теперь находится ребенок, ни у кого скрывалась до того Лея. Трудно было молчать, пожаловалась фрау Квашиене, приподнимая блузку: спина и плечи у нее покрыты были вспухшими ссадинами и рубцами. Ее муж ничего об этом не знал: его отпустили несколькими днями раньше.

В тюрьме ей удалось поговорить с другими заключенными. Они сговорились не выдавать меня, но все же на одном из допросов всплыло мое имя. И ее стали терзать: близко ли она меня знает? В каких отношениях я состою с Леей? Много ли я уже спасла еврейских детей? Фрау Квашиене прикинулась, будто ничего обо мне не знает. Тогда переводчик, переводивший на допросе, вдруг произнес: мне, говорит, известно о фрау Хольцман больше, чем многим другим. Поэтому фрау Квашиене и позвала меня — предупредить.

Себя и Франю фрау Квашжиене выкупила — отдала кольцо с бриллиантом, что осталось у нее на пальце во время ареста, и несколько тысяч марок. После этого ей намекнули, что еще за тысячу Лею отпустят из тюрьмы обратно в гетто.

Через Липцера из еврейской полиции в гетто стало известно об аресте Леи и о моей причастности к делу, и евреи стали уговаривать меня бежать из Каунаса как можно скорее. Через несколько дней одна женщина передала из тюрьмы письмецо от Леи — крик о помощи: сделайте что-нибудь! Пусть в комитете гетто похлопочут за нее — талантливую пианистку, которую так ценили прежде в городе.