В пятницу 29 июня 1945-го в нашем доме появилась Толя Шабшевич. Она собиралась в Кидайняй, но сначала хотела послать туда телеграмму и узнать у тамошних друзей своего мужа, готовы ли их принять, кстати ли будет их приезд. Наш адрес она раздобыла через друзей. Мы пригласили ее остановиться у нас на несколько дней. Первое, что она рассказала нам о себе, казалось невероятным, как-то не вязалось с ее персоной и даже противоречило ее простой, открытой, искренней натуре. Через неделю, когда мы прониклись друг к другу доверием, она поведала нам свою настоящую историю, которою с начале вынуждена была скрывать. В том, что на этот раз она рассказала истинную правду, сомневаться не приходиться — события эти вплоть до мелочей подтверждают другие очевидцы и участники.

Толе не было и тринадцати лет, когда немцы захватили Польшу, и толиной семье в ее родном городе Ласке велено было отправляться в гетто. У ее родителей было шестеро детей — брат и пять сестер. Старшая из сестер, уже замужняя, успела вместе с мужем бежать в СССР, как раз когда войска вермахта уже занимали страну.

В первый год оккупации гетто еще не было обнесено колючей проволокой. Евреям хоть и не позволено было жить в других частях города, но нарушить запрет тогда не составляло труда, и с поляками в городе связь держали постоянно. Из города приходили и жандармы, и солдаты, и просто горожане. В гетто организовали крупную швейную мастерскую, и туда заходили под предлогом заглянуть к портному, а подпольно совершали самые немыслимые гешефты.

Толю определили к портным, которые шили шинели для офицеров вермахта. Когда заказов не было, что случалось нередко, девочку отправляли на другие работы. Однажды приказали надраить полы в доме, предназначенном для комендатуры. Молодая немка в служебной униформе стала требовать, чтобы Толя вымыла большую комнату. Горячей воды не было — велели мыть холодной. Тряпку тоже не дали. Пусть девчонка снимет с себя штаны, заявила фройляйн, ими и моет.

Толя стала упираться, плакала, просила. Женщину ничто не трогало. Мой, стерва! — был приказ. И пригрозила: приду завтра, не будет чисто — попляшешь у меня! Комната была насквозь проморожена, вода и вовсе покрылась льдом. Толя стянула свои панталоны и стала ими намывать пол. Когда та в униформе вернулась, в штабе было убрано. Девочка, разумеется, не услышала ни слова признательности: «Свободна, сучка!» — единственное, что было сказано. Что такое «сучка», Толя толком не поняла, и просила теперь меня объяснить, что та женщина имела ввиду.

К Толе приставили солдата, чтобы отконвоировал ее обратно в гетто. Вернулась, а там пусто. Оказалось, семья спряталась в подпол: днем был рейд, инспектор заявился в дом к соседям и приказал всему семейству до гола раздеться — сначала родители, потом дочь и сын. Дочь показалась инспектору не достаточно чистой, и брату велено было взять щетку для натирания полов и «отполировать» сестру.

Известие о таком скотстве так напугала Цабцевичей, что они укрылись в убежище и не решались выйти всю ночь. Только утром она поднялись из подпола и легли спасть. В шесть утра инспектор появился и у них: всем раздеться! Девочки растерянно поглядели на мать: как быть? «Дети, — выговорила мать, — раздевайтесь». Инспектор шибанул ее резиновой дубинкой: и ты тоже, старая корова! Младшая из дочек, хорошенькая, как херувим, Люба спряталась в кровати, накрывшись с головой одеялом. Этот мерзавец вытряхнул ее наружу со словами: «Что еще за черт — кто тут дрыхнет?» Девочки сняли одежду. Мать сопротивлялась, хотя он бил ее нещадно: «Снимай рубашку, дрянь!» И не унялся, пока всю семью ни заставил пережить этот позор.

На другой день слышат: инспектор над несколькими семьями так поизмывался. А раввина так и вовсе заставил совокупляться с женой на столе на глазах у всех.

В тамошнем гетто таких унижений хватало, как и во всех прочих, и там людей сотнями вешали и расстреливали. В вильнюсском гетто, говорят, узники сами разделались с одним таким гадом. В Ласке отчаянных не нашлось, терпели и молчали. Немцы озверели и стали направо и налево клеймить всех и каждого в гетто как преступника, стали трясти старейшину Кохманна: преступников укрываешь, старая сволочь! Давай их сюда! Они им: нет у меня никого, что вы! Они в ответ: ах, нет никого! Ну, так мы найдем! А не найдем, так сам с нами пойдешь, куда следует! И в гетто никто не знал покоя: кто следующий, кого назначат козлом отпущения?

О братьях Шер, семнадцати и восемнадцати лет, утверждали, будто они во время работ крали уголь. В гетто построили виселицу. Мальчишки плохо понимали, что с ними собираются сделать. Их приволокли, связанных, под виселицу, в сопровождении полицейских-евреев. Старейшина Кохманн на идиш огласил приговор: «Здесь будут повешены два еврея, ибо совершили преступление. Кто, как они, украдет впредь или самовольно покинет гетто, с тем поступят так же, как с этими двумя».

Братья слушали и не понимали. Привели их мать и сестру: пусть смотрят. Им приказали подняться четыре ступени на эшафот, и палач велел старшему, чтобы надел петлю на шею младшему. Мальчонка стоит, личико круглое, совсем еще детское: «Дайте хоть пять минут пожить еще» [127] . Тут палач сам набрасывает братьям петлю на шею, полицейский вышибает доску у них из-под ног. Сначала у одного, потом — у другого. Мать смотрит, как синеют личики сыновей. Убийцы садятся в свои авто и уезжают.

Повешенные на весь день и всю ночь остались висеть на площади. Жители гетто плакали и стенали, говорят, в тот день никто не готовил и не стал есть.

И все-таки, пока не началась война Германии с Россией, еврейской общине удавалось жить относительно спокойно. Систематические массовые уничтожения начались лишь в 1941-м. Тогда впервые всех обитателей гетто пересчитали и проштамповали. Каждому, от младенца до глубокого старика, велено было раздеться и встать в очередь на осмотр к врачу и к тому пресловутому инспектору, большому, как видно, специалисту по «здравоохранению». Наиболее работоспособные и сильные были на груди, плече и бедре проштемпелеваны чернильной буквой «А» [128] , постарше и послабее — буквой «В», детей и больных — буквой «Р». Печати ставить приказали девочкам-еврейкам.

Спустя дней десять, в августе, старосте Кохманну позвонили из гестапо в местечке Здунска Воля, километров четырнадцать от Ласка: мол, собрали здесь человек пятьдесят евреев из Познани, тридцать — из Здунской Воли, двадцать — из Ласка (среди них оказался толин брат). Старосте велели приехать за ними и отвезти их в гетто в Ласке. Старейшина, прежде чем отправиться в Ласк из Воли, послал человека обрадовать жителей гетто: родные приезжают! Цабцевичи ликовали: сын едет! Вымыли наскоро дом, наготовили еды, и вся семья высыпала на улицу — встречать.