Стояли, ждали. Волновались, и вдруг подходит к ним одна женщина: смотрите, говорит, сколько за воротами гетто жандармов собралось, к чему бы? А ведь им, кажется, уже и приказ был отдан, вон, как дубинками резиновыми поигрывают. Семья бросается обратно домой. Тут и жандармы вламываются в гетто.

Толя, запыхавшись от быстрого бега, хотела было умыться, но времени не было. Ботинок потеряла, скакала в одном ботинке, а жандармы уже ввалились в дом. В каждый дом — по три жандарма, и всю семью — на улицу. Кохманн еще не приехал. Всех согнали к его дому, всех-всех. Многим удалось прихватить с собой самое ценное из хозяйства или немного еды, и стояли, жались пугливо, хватаясь за свои узелки. Дома опустели. Тысяч девять евреев, как ошалелое стадо, вытолкали из гетто и запихали в католическую церковь поблизости. Народу набилось столько, что не двинуться, не шелохнуться, не вздохнуть. Окна и двери заперты, а день жаркий, душный, дышать нечем. Так их продержали там три дня без еды, без воды, без движения. По нужде выйти не давали — где стоишь, там и испражняйся. Многие падали в обморок, другие и вовсе задохнулись.

Через три дня их выпустили. У церковных дверей вышла давка: каждый ринулся к выходу, каждому казалось, что он больше не вынесет здесь. И каждый надеялся попасть, наконец, домой, отдохнуть, поесть, выпить воды, помыться. Но измученных людей не пустили домой. Церковь оцепили, толпе пришлось остановиться. Их стали строить в шеренги — по пять человек в каждом ряду. Несчастные едва держались на ногах, падали, а немцы с отвращением и презрением обходили ряды. Потом стали делить: одних в церковь, других — на площадь. Большинство отправилось обратно внутрь, на площади оставили тех, кого проштамповали буквой «А», да и то не всех.

Цабцевичи сначала оказались всей семьей в одном ряду, потом Толю с младшей сестрой выдернули и толкнули на площадь, мать с тремя другими дочками втолкнули в церковь. Толя кричит: мама! — и пытается, схватив за руку сестру, пропихнуться к церкви. У нее остался еще кусок хлеба — матери передать. Накануне вернулся Кохманн, один. В Здунской Воле творилось то же, что и в Ласке. Кохманн передал матери Толи немного сахара, и мать хотела отдать его дочерям, оставшимся на площади. Толя и ее мать прорвались друг к другу, Толя матери протягивает хлеб, мать ей — сахар. Толя не берет: нет, говорит, тебе нужней! А жандармы их в это время дубинками хлещут, друг от друга отрывают. Толя видит — у матери от черного фартука отлетает пуговица. Мать и дочь глядят друг другу в глаза, не могут отвести взгляд. А в группе мужчин, отдельно построенных на площади, стоит отец и все видит.

На площади осталось всего человек восемьсот из девяти тысяч. Кохманн вцепился в немцев: верните сына! Верните его из церкви! Отдайте да отдайте! И ему сына вернули. И жену он тоже спас — удержал при себе. Остальные семьи разлучили, разорвали на части.

Отобранных на площади оттеснили от церкви метров на сорок, за оцепление, а к оцепленной церкви съезжались машины с автоматчиками. Отобранным велено было спрятаться в земляной ров. Надо рвом горел фонарь, и Толя с сестрой обнаружили среди прочих свою кузину. Лежа на дне рва, они слышали, как грохочут автоматные очереди вокруг церкви. Церковь со всеми, кто бы внутри, уничтожили [129] . В это время три девочки, уткнувшись лицом в землю, давились от рыданий.

На другой день восемь сотен оставшихся в живых отправились в долгий путь — в Литцманнштадт [130] . Они идут долго, день и ночь, им ни минуты не дают отдохнуть. Наконец, в один из дней, к полудню, они приходят в предместье города — местечко «Балут» [131] , и здесь перед ними держал речь маленький толстый комендант гетто Бибов.

Толстяк-коротышка пел истерзанным путникам, что им здесь будет ох как хорошо: и одежду-то им выдадут, и еды-то будет сколько угодно — и яблоки, и апельсины, сколько душе угодно. Кто сдаст часы, украшения и все прочие ценности, пришлют родственников. Знаем мы, знаем, где вы свое добро прячете, а потому — быстро всем раздеться! Доставайте все, что спрятали, из каблуков, подошв, из белья, из ремней и подтяжек! Не лучше ли сдать золотишко, чем мать родную, а? Вот, вот, так и сдавайте быстренько. Несите все сюда. И не вздумайте ничего скрывать — не поможет: мы все ваши шмотки рентгеном просветим! И если что найдем — ух, держитесь, худо будет! Сдавайте, мы не смотрим, мы вам доверяем — вы же нас обманывать не станете!

Пленники недавно совсем слышали автоматные очереди, которые косят их близких, кого же им теперь вернут? Но Бибов так убедительно и вдохновенно врал, что люди снова стали надеяться: может, автоматы трещали в другом месте, может, в церкви никого уже не было, никого там не расстреляли, и горела вовсе не церковь? Толя поверила коротышке: больно проникновенно вещал, надо отдать ему все, что есть, лишь бы семья оказалась жива.

Выставили на площадь большой сундук и пустили по рядам одного из заключенных — собирать ценности. Люди отдавали все, что еще оставалось, и сундук быстро наполнился золотыми часами и украшениями. Проверять и правда не стали: Бибов уверен был в гипнотическом действии своей речи.

После этой процедуры восемь сотен невольников заперли в гетто. К их приходу приготовили кружку горячего кофе и ломоть хлеба на каждого, потом отправили в баню мыться. Попутно выдали хлебные карточки на два дня вперед. На другой день занялись трудоустройством: трудиться будете без отдыха, сколько потребуется, а то разжирели от хорошей жизни, теперь придется попахать, повкалывать. Толе безразлично было, где вкалывать. Ее определили перетряхивать солому и сено.

Солома до крови исколола ей пальцы, на пальцах вздулись нарывы. Некоторое время она инструктировала других, но потом стало очень уж холодно, она стала совсем замерзать на улице, лучше бы отправили ее служить в караулку, там хоть тепло. Однако когда понадобилось обрабатывать солому для хозяйственных нужд, Толя вдруг обнаружила недюжинные навыки, и ее повысили: ревизор выдал ей особый дополнительный талон на питание: 50 гр растительного масла, 200 гр сахара, 100 гр овсяных хлопьев, за то что «работать больно здорова».

Гетто в Лодзи было большое, а на работы — целый час ходу от той хибарки, что Толя делила с сестрой и кузиной. Затемно еще, часов в пять утра, выходили девочки из дома, Толя и ее кузина, и возвращались иногда после полуночи. Сестра работала в другом месте — в слаботочной мастерской [132] .

После работы приходилось еще выстаивать длиннющую очередь, чтобы карточки отоварить. Однажды Толя простояла в очереди почти до полуночи, чтобы забрать два рациона по пятнадцать килограмм каждый. Пока она тащила их домой, думала — помрет по дороге. Когда она с этой поклажей перебиралась через виадук, соединявший между собой две части гетто, живот справа пронзила острая боль.