— Навет! — Лигарид сказал, как муху прихлопнул.

— Я Богом поклялся! — вскричал Афанасий. — Мой дядя, патриарх Константинополя кир Дионисий, не желает суда над патриархом кир Никоном! Распря между христианскими пастырями роняет величие Православной Церкви. Христиане дерутся — мусульмане ликуют... Когда я ехал в Москву, к великому государю, мой дядя кир Дионисий наказывал помирить великого государя со святейшим Никоном. И мне ведомо, я о том говорил тебе, великий государь, патриархи Мелетия не приняли, милостыни государевой не взяли. Восточные патриархи против суда, потому и не поехали в Москву, экзархов не прислали, ответов дать не захотели. Мелетию поневоле пришлось грамоты самому сочинять. Он на такие дела большой искусник.

Лигарид медленно поднялся, поклонился государю.

— Ваше величество, отвечать на ложь — значило бы пятнать непорочную правду. Выслушивать брань, на которую ответить можно только бранью, — дело для моего сана недостойное. Дозволь, великий государь, удалиться. Пойду помолюсь за бедного Афанасия. Господь милостив, не убьёт его за лжесвидетельство.

— Да уж ступай! — сказал в/сердцах государь. — Все ступайте, немирные вы люди!

Великая досада разбирала Алексея Михайловича, столько ждал Мелетия, и попусту. Не хочет дело делаться.

Упрямый Никон, мордва проклятая, добром от патриаршества не откажется. Вот уж истинный творец смуты. Без патриарха церковь сирота, а с патриархом, беспечно бросившим паству, — сирота, Богом оставленная.

Пока Дементий Башмаков провожал духовенство, Алексей Михайлович, сидя с Ртищевым, совсем разгоревался:

— Опять Никон нас за пояс заткнул... Не даёт мне Господь слуг умных и преданных. Влезь в него, в Мелетия! Он ведь и впрямь может грамоты подделать!

— К патриархам надобно отправить русского человека.

— Русского?! Никон к грекам греков шлёт. Свои скорей договорятся. Никонов посланец Емануил отвёз патриархам по пятнадцати тысяч золотыми монетами, лишь бы не давали ответов, осуждающих собинного моего друга.

— Не верю я этим слухам. Откуда у Никона такие деньги?

— Я тоже не верю, — признался царь. — В сердцах сболтнул. Ты же сам видел: оба икону целовали!

— Так, может, оба и правы.

— Добрая ты душа, Фёдор! Мелетий не раз на подделках за руку схвачен, Афанасий тоже гусь. Называет патриарха Дионисия дядей, а Лигарид кричит: ложь, он-де и митрополит ложный. Кому верить-то? Придётся собор созывать для свидетельствования подписей.

— Не огорчайся, великий государь! Дозволь порадовать тебя.

— Да чем же?

— Симеон Ситанович приехал [19] .

— Ситанович? — не вспомнил государь.

— Из Полоцка, виршеслагатель.

— Симеон Полоцкий! Да когда же?! Почему не сказали?! Чай, учитель Алексею Алексеевичу. — Государь привскочил. — Хорошо ли поставили? Великой учёности человек.

— У себя принял до твоего царского указа.

— Ну, слава Богу! — Алексей Михайлович успокоился, сел. — Коли Алексей воспримет от Симеона науку, всему царству русскому будет свет и благодеяние. Спасибо, Фёдор Михайлович! Порадовал.

— Ещё могу! — засмеялся Ртищев. — Не сегодня-завтра протопоп Аввакум приезжает.

— Вот кто страстотерпец! — с жаром сказал государь. — Никон крепких духом людей боялся. Ты, Фёдор, протопопа приласкай, приготовь быть к царской руке вместе с Симеоном.

— Хорошо придумал — лицом аж посветлел!

— Добрые дела, как солнышко... Утешь, Фёдор, скажи мне об Алексее Алексеевиче словечко.

В день крестин, 19 февраля, — родился царевич двенадцатого, на святого митрополита Алексия Московского и всея России чудотворца — Фёдор Михайлович Ртищев, ради великой доброты своей, кротости, книжности, ради светлого ума, был определён десятилетнему отроку в дядьки.

— Ах, государь! Шёл я вчера к Алексею Алексеевичу книгу почитать, слышу, поют. — Фёдор Михайлович примолк, и было видно, переживает вчерашнее. — Ангел поёт. «Хвалите Господа с небес, хвалите Его в вышних!» Веришь ли, Алексей Михайлович, замерла душа моя, сердце остановилось — так сладко пели, что не только поступью, но стуком сердца, дыханием было страшно оскорбить звуки неизречённой красоты. А голосок всё светлей да светлей. А уж как запел: «Хвалите Его, солнце и луна, хвалите Его, все звёзды света. Хвалите Его, небеса небес...» — покатились слёзы градом, я и всхлипнул. Сойти с места не смею, а пение ближе, ближе, и отворяется вдруг дверь. Стоит царевич, сынок твой пресветлый, смотрит на меня, а сам песни не оставляет: «Хвалите Господа от земли, великие рыбы и все бездны, огонь и град, снег и туман, бурный ветер, исполняющий слово Его...» Будто исповедали и причастили — вот каков у тебя сынок.

— Не нарадуюсь, — государь смахнул с ресницы слезинку. — Певун. Я уж так люблю, когда Алёша поёт. Наградила его Богородица дарами щедрыми. С шести лет читает, с семи пишет.

— Мы ведь «Монархию» Аристотеля осиливаем.

— Не рано ли?

— Я у Симеона спросил. Говорит: для царей не рано.

— Боже мой. Боже мой, раздумаюсь об Алёше, сердце и скажет: счастливая ты, госпожа Россия.

— У доброго злака добрые семена, — поддакнул Ртищев и нежданно подумал: а вот крестный отец у царевича — Никон.