Вскоре мы очутились в сенях дома, где потолок был так низко, что приходилось передвигаться, сгорбившись, неуклюже согнувшись в три погибели.

Старик чиркнул спичкой, и вскоре засветил керосиновую лампу, которую нащупал где-то в темноте, бряцая каким-то железяками. В её неуверенном, прыгающем свете заплясали стены сеней, обклеенные клеёнкой.

Я разглядел, что всё вокруг заставлено каким-то хламом: ящиками, жестяными коробками, кастрюлями. Между ними были навалены кучи тряпок, верёвок, газет и бумаги – словом, самого разнообразного и неописуемого мусора, создававшего впечатление, что это не жилой дом, а сарай, в который скидывают всякую ненужную рухлядь.

Старичок повернул ко мне своё лицо с мерцающими, маленькими, жгучими глазками, в чёрной бездне которых прыгали отсветы пламени лампы и, глядя прямо в мои глаза, сказал:

– Раздевайся, снимай обувь здесь и пошли.

Ох уж, эти маленькие страшные старческие глазки. Снова меня посетила невыносимая жуть, но я сдержался, чтобы не закричать.

Слова его прозвучали издевательством, потому что, насколько я мог разглядеть, в сенях было пыльно и грязно, и я представил себе, какой вид будет иметь мой единственный пиджак, когда я положу его на какую-нибудь кучу мусора этой сарайной свалки.

Не дождавшись, пока я разденусь, старик, крякнув, отвернулся и двинулся внутрь дома, открыв отчаянно заскрипевшую дверь.

Я последовал за ним, немного поколебавшись, и вскоре очутился в кромешной тьме.

Старик шёл где-то впереди, освещая себе путь керосиновой лампой, а я плёлся за ним следом, всякий раз обо что-то спотыкаясь и недоумевая, почему он не включает электрический свет.

Мы прошли две или три комнаты, но я так и не смог их разглядеть.

В следующий комнате старик поставил лампу на стол, стоявший посередине, и она осветила небольшой круг на красной с чёрным узорчатым рисунком скатерти.

– Ну, что, дружок, сейчас попьём с тобой чайку! Ты согреешься, и тебе будет совсем хорошо….

– А почему вы не зажигаете свет? – спросил я старика, но тот уже растворился во тьме, ничего не ответив.

Кругом, вокруг стола с мрачной красно-чёрной скатертью, едва освещённого светом от пляшущего, коптящего в лампе язычка пламени, было темно до такой степени, что не видно было ни стен, ни мебели, ни вообще окружающей обстановки. К тому же старик куда-то исчез, и мне вдруг стало до того жутко от этого одинокого стояния в густой темноте незнакомого чужого дома, пожирающей звуки, что я тут же ощутил холод ужаса, охвативший всё моё цепенеющее тело.

Я стоял и боялся повернуться, боялся пошевелить хотя бы пальцем, боялся открыть рот, произнести что-нибудь и услышать свой голос, своё дыхание и даже биение собственного сердца.

Я хотел спрятаться от этой темноты в самом себе, нырнуть в неё, раствориться в ней, перестать дышать и даже жить, прогнать прочь все свои ощущения.

Это был самый обыкновенный животный страх, тот самый, который обуревает человека, когда глаза смерти раскрываются перед ним, и он вдруг пронзительно ясно ощущает себя беззащитной телесной тварью во власти могучих сил, ведающих его судьбой, стоящей у предела, за которым нет ничего. В эти секунды мне хотелось, подобно таракану, забиться в какую-нибудь узкую щёлку, притаиться там и не двигаться, чтобы продлить свою жизнь даже таким примитивным способом, но я не смел ступить и полшага куда-нибудь прочь от стола, не смел шелохнуться, и даже дышал теперь еле-еле, чтобы дыхания не было слышно даже себе самому.

По спине стадом крупных мурашек бродил, переливался ледяными ореолами жуткий холод. Я чувствовал чей-то взгляд. Казалось, что из темноты за мной наблюдают чьи-то внимательные глаза. Они впились словно мёртвой хваткой в моё тело и не хотели меня отпускать. От этого жуткого ощущения я весь оцепенел, как цепенеет кролик под взглядом удава. Я не знал, чей это взгляд, кто смотрит на меня из тьмы, но я всем своим существом ощущал его свинцовую тяжесть.

Воля и страх боролись во мне. От ужаса я не мог обернуться назад, но чувствовал, что именно это мне нужно сделать, чтобы снять сковавшее меня напряжение ожидания, чтобы спастись.

Я боялся. Я чувствовал, что из темноты за моей спиной пылают ярко-зелёные дьявольские глаза, преследующие мою испуганную душу всю жизнь. Если бы я увидел это, то, наверное, тут же бы на месте и скончался от разрыва сердца, или с отчаянием ужаса бросился бы вперёд, чтобы развеять неизвестность и, наконец, увидеть своими глазами, хоть раз, пусть даже последний, что суждено.

Но я медлил и не оборачивался, хотя из этого положения, в которое попал, выход был только такой.

Но как трусящий парашютист-новичок оттягивает перед прыжком каждую тысячную долечку секунды, чтобы отодвинуть подальше этот решительный шаг, пока отчаяние не возобладает над недвижимостью и не подтолкнёт его, так и я страдал оцепенением.

Мне уже казалось, что стою я не в доме, не в тёмной комнате, а в огромном пространстве, единственно чем заполненным, так это тёмной пустотой, посреди которой парит одинокий стол, покрытый скатертью, красной с чёрным узорчатым рисунком. На нём панихидно горит тусклый печальный огонёк. И я стою, умерший в этой вечности….

Сколько продолжалась эта жуть, я не в силах был определить. Но кончилась она так же внезапно, как и началась.

Кто-то тронул меня сзади за руку, и я, глубоко и испуганно вздохнув, мгновенно отпрыгнул в сторону, развернувшись молниеносно кругом, словно сжатая пружина, оттянувшись назад и присев на правой ноге и поставив над головой расслабленные руки. Я сам не мог понять, как это так у меня неожиданно и славно получилось. Сквозь тьму страха в моей голове пронеслась яркая искорка самолюбования и ободрила меня своим светом.