Обидно было, когда до выпуска осталось несколько недель, «залетать на тумбочку», но, сглотнув ком, я козырнул:

– Есть наряд вне очереди! – и следующим вечером уже стоял по середине коридора, рядом с канцелярией батареи, бдя службу.

Ко мне снова подрулил Охромов.

С тем, кто стоил «на тумбочке», разговаривать не положено, но … как говорится, на то положено.

– Ну, что, ты не передумал? – спросил он меня так, словно бы решил взять измором.

– Слушай, иди-ка ты к чёрту, пока я не послал тебя куда подальше, – я был очень зол.

– Но-но, полегче, – осадил меня Охромов. – Значит, не передумал? Ну, что ж, смотри!.. Я-то знаю, что ты всё равно ко мне прибежишь. Только учти: может быть поздно. У нас незаменимых людей, как известно, нет.

– Вали, вали отсюда! – оттолкнул его я.

На шум из канцелярии вышел Швабрин.

– Яковлев, ещё наряд хотите? – спросил он с готовностью исполнить угрозу.

Я сделал вид, что его не слышу и, вообще, стою чуть ли не по стойке «смирно» и бдительно несу службу.

Охромов ушёл.

После отбоя, как только ушёл домой ответственный офицер, я «сполз с тумбочки» и пошёл к себе в комнату, чтобы разглядеть, как следует свои трофеи: кроме дежурного по училищу теперь до утра в казарму вряд ли кто пришёл бы, а его шаги по лестнице к нам на четвёртый этаж в ночной тишине были бы слышны задолго до того, как распахнулась бы входная дверь: вернуться на тумбочку можно было бы из любого уголка общаги.

Достав рукописи, я перелистал их. Среди прочего на одной из них бросилась дата – 1778 год. И название у неё было интересное: «Магия чёрная и белая». Рядом, в кавычках, было дописано «перевод».

Написана рукопись была старым русским алфавитом, с «ять». Здесь было много слов, смысла которых я не мог понять, но в целом рукопись мне очень понравилась: рукописный текст её был выведен красивыми буквами. Каждую из них точно вырисовывали, как отдельно взятую, словно их в этой книге были не тысячи, а лишь несколько десятков.

Подивившись трудолюбию и усердию исполнителя текста и немыслимому труду, что был вложен в каждую строчку, я подкинул фолиант в руке, прикинув, что, пожалуй, на чёрном рынке выручу за неё, возможно, и в половину моего долга…. Выходили бешенные деньги!

Я вдруг осознал, что нечаянно наткнулся на золотую жилу: «Там ведь такого добра – пруд пруди!.. Конечно, надо везти это куда-нибудь в Москву или Питер, где можно найти хорошего покупателя! Продам её тысяч за десять, … а то и больше, если разыщу иностранного коллекционера!.. На местную «толпу» с этим не стоит соваться: здесь одна кугутня ошивается деревенская, да и кроме барахла никто ничем не интересуется. … Разве что перекупщика найти?..»

Конечно, без специалиста, знающего цену таким вещам, можно было продешевить. Я понимал, что в руках у меня редкая рукописная книга, быть может, единственная. Много-то рукою не напишешь, да, тем более, с таким старанием. Небось, писарь полжизни над одной этой книгой прокорпел. К тому же, вполне возможно, что эта книга принадлежала перу какого-нибудь знаменитого человека. Тогда эта рукопись была бесценна!..

От мелькнувшего передо мной нечаянного избавления от бедственного моего финансового положения закружилась голова, и я едва сдержался, чтобы не подпрыгнуть, вскинув руки и не заорать от восторга во всю глотку.

Соседи по комнате ещё не спали. Жорик Плёвый, – забавная фамилия его почему-то ассоциировалась у меня с Одессой, – увлечённо читал какую-то книгу. Рома Кудрявцев готовился к ночному похождению до знакомой девицы, к которой он частенько наведывался даже сейчас, когда все более менее благоразумные его сокурсники старались с этим «завязать». Вместе с ним собирался уйти, одевая спортивный костюм, и Максим Савченко. Правда, куда собирался он, было не известно никому в батарее.

Никто не обращал на меня внимания, занимаясь своими делами.

Однако лицо моё просияло радостью, я всё-таки не смог не взвизгнуть от бурного восторга, утвердительно тряхнув над головой фолиантом в знак нечаянной удачи, и не успел опомниться, как все оказались у моей кровати, трогая папки, пытаясь понять причину моего неожиданного воодушевления и рассматривая мои трофеи.

Мне это сразу не понравилось, но смог прийти в себя лишь через минуту:

– Э-э-э, ну вас на фиг, друзья!..

Я стал одного за другим отталкивать их от своей постели, но они тут же лезли обратно.

– Ты чего, посмотреть нельзя, что ли? – обиженно возмутился Савченко, потом всё же отошёл и добавил. – Подумаешь! – и бросил мне на кровать толстенный талмуд. – На, подавись!..

– Не, ребята, чего вы?! – они, один за другим, вернули мне бумаги. – Смотрите, пожалуйста. Только… только это вещи музейные понимаете, реликвии, можно сказать. Мне их на несколько дней дали почитать, – оправдывался я, как мог, чтобы вернуть расположение товарищей.