– Здесь соловьи водятся?

– Что? – Егор посмотрел на меня как на сумасшедшую. Ничего, я уже привыкла к подобным взглядам, и, вероятно, он прав, я и в самом деле сошла с ума, иначе откуда глупые мысли про блины, печку, крыльцо.

– Соловьи здесь есть? Это птички такие, маленькие, серенькие, незаметные.

– А тебе зачем?

– Ну, послушать. Они поют красиво. Весной, – зачем-то уточнила я.

– Ты до весны доживи сначала.

– Думаешь, не доживу?

Он не ответил. Ну и пускай, какое мне дело до его дома и его соловьев, я здесь вообще не по своей воле, а значит, дом мне не понравится. Пусть внешне и выглядит чудом, но представляю, чего этот медведь изнутри наворотил, небось натуральная берлога.

Вынуждена признать, очень уютная берлога.

В доме было уютно. Внутренняя обстановка представляла странную, однако нельзя сказать, что неприятную, смесь старинного замка и современного жилища. Тяжелый светильник из балок под потолком, но вместо свечей в дерево встроены лампочки. Медвежьи шкуры на полу, но даже там, где шкур нет, пол все одно теплый – с подогревом. Мебель нарочито грубая, однако удобная. Огромный камин с самым настоящим вертелом внутри, легко представить, как жирная кабанья туша, роняя капли жира, подставляет огню желтовато-розовые бока, а по комнате плывет чудесный запах. Под ногами путаются охотничьи собаки, на столе в массивных серебряных кубках плещется рубиновым цветом вино, на гобеленах летят-гонятся за добычей призрачные охотники прошлого.

Кабана нам заменила курица-гриль, с ролью серебряных кубков вполне управились фужеры, а вместо вина был виноградный сок. Егор ни словом не обмолвился о моей истерике, я тоже молчала, так и разошлись спать, он к себе, я к себе. Альдов выделил в доме целую комнату, доверяет, стало быть. Сон, слава богу, пришел быстро, я нырнула внутрь долгожданного покоя и чудесной колыбельной, которую пел мне дом-замок. Мы нравились друг другу.

Фотографию я увидела на следующий день. Проснувшись рано – за окном еще сумерки, – отправилась в путешествие по дому. На первом этаже восемь комнат, не так и много по сегодняшним временам, зато каждая из них соответствовала духу Дома, лишь в последней, вернее, первой, если считать от входа, обстановку портила фотография на стене. Большой черно-белый снимок, сделанный в стиле ретро, приковывал взгляд и уже не отпускал, он, подобно ревнивой женщине, требовал всего внимания целиком, не размениваясь на кованые канделябры, паркет и низкую антикварную мебель. Эта фотография была чужда комнате, но она была.

– Ты здесь? – Альдов заглянул внутрь. – Утро. – И подумав секунд пять, добавил: – Доброе.

– Доброе. – Я рассматривала фотографию. Нет, так не годится. Следует либо сменить обстановку на более современную, либо убрать это фото. Ну не смотрится оно здесь. – Слушай, Альдов, а зачем тебе здесь эта фотография?

– А… Ты не понимаешь?

– Чего не понимаю?

– Нет. Ничего. Собирайся. Мы уезжаем.

– Куда? – Перепады его настроения начинают утомлять. Вчера приехали, а сегодня уже назад?

– Домой, Настасья. Домой.

Альдов и в самом деле притащил меня обратно в квартиру. Он был явно не в себе. То улыбался, как чумной, то вдруг мрачнел, то принимался бегать по квартире, то, наоборот, замирал. Я не понимала, что с ним творится, и на всякий случай держалась подальше. Впрочем, Егор о моем существовании забыл. Метания закончились уходом – подхватил куртку и вылетел на улицу, не сказав ни слова.

Чутье подсказывало – все дело в фотографии. Но кто на ней? Девушка? Женщина? Снимок черно-белый и обработан на компьютере, отчего изображение стало почти идеальным и потому искусственным. Да и ракурс такой… непонятный. Лицо вполоборота, только и видно, что точеный носик, дерзкую улыбку и две ладошки-лодочки, нежно прижимающиеся к щекам.

Я ее не знаю. А Егор знает. Ну и что из того?

Петербург сиял огнями. Петербург манил богатством и весельем. Петербург жил особой столичной жизнью, только вот Федора мутило от этой жизни. Дом казался тюрьмой, балы – пыткой, а богатство – наказанием. Ядвига не понимала его. Господи, да она и не пыталась понять! Она не видела ничего, кроме себя самой, пила отравленную лицемерием и золотом столичную жизнь, а мужа воспринимала как некое своеобразное приложение к ней. Этакое приглашение на все балы сразу.

Федору же снились Урганские топи и Крепь, которая по-прежнему стоит и терпеливо ждет возвращения хозяев. Волк с рыжими глазами и черная-черная птица.

Птица-Элге.

Она смиренно встретила приказ Луковского убираться прочь из Крепи. Ушла, прихватив с собой лишь старое бледно-лиловое платье, которое ей совершенно не шло, и золотой перстень, подаренный князем на свадьбу. Эльжбета Францевна долго потом из-за перстня убивалась, но Федор все равно не позволил отобрать. Алексей сам подарил Волчью печать суженой, надеялся на избавление или полагал, что раз Элге с ним, то и печать не нужна. Впрочем, неважно, главное, что только он и имеет право требовать свой дар обратно. Он, и никто больше.

Но почему Элге не сопротивлялась? Почему не заявила о своей невиновности? Федор бы поверил. Князь же верил, значит, и Луковский сумел бы.

Как она там, на болотах? Как пережила зиму, встретила весну, радуется ли лету? Ведьмин лес хорошее место для ведьмы, а никак не для молоденькой девушки.

Но Элге ведьма. Самая настоящая. Ведьма и убийца.

Федор очень устал от этого бесплодного спора с самим собой. И жить в столице тоже устал. Ему не хватало волчьей песни и круглой луны на темном небе, сурового серого простора и мелких больных деревьев, высокой ограды вокруг дома и мокрых, пахнущих плесенью стен Крепи.