И я с ним согласилась. Вечная любовь, которую он обещал в каждой своей песне, чистая и понятная, единственная и до гроба, и чтобы случайным взглядом в толпе зацепиться… и выбрать, вытянуть из этой толпы, позвать за собой, почти на небо, но немного ниже. И пообещать – не словами, глазами, руками, губами, что все будет так, как обещано. А потом…

– Поначалу в кайф. Выходишь, а внизу толпа, ты над нею почти бог. – Жуков лег на живот, положил голову на скрещенные руки, закрыл глаза. Светлые волосы на затылке взъерошились, точно дыбом поднялись, дотянуться бы, пригладить.

Нет уж, хватит игр в любовь, слишком мало времени осталось.

– Потом… потом постепенно начинаешь понимать, что ты им не очень-то и нужен, им самим в кайф побыть в толпе, потолкаться, поорать, дотянуться до бога, урвать кусок славы. Им насрать на то, что ты поешь, они и слов-то за криками не слышат, и тебя не видят, а только образ, который слепили… вот Бальчевского им бы любить, он по образам дока. Вот где настоящий бог… не сотвори кумира. Он их по десятку в год творит.

Мне нечего ответить, лежу, молчу, разглядываю Жукова и думаю, что все-таки я дурой была. Нету ведь в нем ничего такого, чтоб голову терять. Разве что глаза. Разве что улыбка. И песни его… хорошие были песни.

– А давай вино пить? – предложил Никита, подымаясь. – Лучше, если не здесь, лучше, если на берегу… тут недалеко. Пойдем погуляем?

Ночь прохладная и влажная от росы, от белесого тумана, который, подымаясь над водой, ползет, катится ватными клубочками по берегу. Песок тоже влажный, постанывает, поскрипывает под ногами, точно живой. И река живая, и луна тоже, причем как та, которая по небу катится кривым колесом, так и сестра ее, в воде отраженная.

– Не замерзла? – Не дождавшись ответа, Никита накинул на плечи рубашку.

– Хорошо, правда?

Хорошо.

– Нужно было плед захватить, – пробурчал Жуков, – тогда сесть можно было бы, а так нельзя, мокрое все… кажется, все…

Он подошел к самой воде, потом к кустам, которые в темноте выглядели сплошным черным валом-стеной, и, вернувшись, развел руками.

– Извини, сесть некуда. Придется стоя.

Пускай. Вино приторно-сладкое, похожее на перебродивший виноградный сок, но вот удивительно – пью и удовольствие получаю.

– О чем думаешь? – шепчет на ухо Никита. От теплого дыхания по коже бегут мурашки.

– Ни о чем.

Отодвинуться бы, отстраниться, ни к чему начинать все сначала, да и некогда. И не буду. Хватит. Вот постою еще немного… ивы шелестят, сплетничают, тени летят по воде, и белый дым тумана тает.

Наверное, я стояла бы тут до рассвета, но… Жуков попытался меня обнять. Жуков нарушил равновесие, Жуков получил локтем под ребра и отступил.

– Ты чего? – Он был обижен и зол. И я тоже. Какого черта, на что он рассчитывал? Романтический вечер с романтическим же продолжением и совсем неромантическим утром.

– Ничего. Домой пошли.

И пошли. В молчании, в стороне друг от друга, стараясь не встречаться взглядами, не прикасаться. Правильно. Безопасно. Обидно отчего-то. Наверное, оттого, что он даже спокойной ночи не пожелал.

Разобранная кровать, белье измятое, дурнопахнущее, стыдное. Вот только стыд приглушенный, нарочитый оттого, что на самом деле голова болит и тошнит, и совсем уж не до стыда. Поспать бы еще немного. Свет, пробиваясь сквозь неплотно сомкнутые шторы, щиплет глаза, до слез, до желания, чтобы он исчез вместе с солнцем и утром.

Плохое желание. Я прогоняю его прочь, вместе с раздражением и головной болью. Вдохнуть-выдохнуть, спустить ноги на пол, как раз на желто-солнечную полосу. Горячая и немного липкая.

 – Бась… – Константин закрыл глаза рукой. – Встала уже? Ну сходи, водички принеси. А лучше рассольчику, там, в холодильнике, есть.

Он перевернулся на живот, уткнувшись лицом в подушку. Взъерошенные волосы, темной «волчьей» дорожкой продолжающиеся по хребту до самой поясницы, синяк на одном плече и царапины на другом, полукружья ребер, резкие, некрасивые.

 – Давай, Баська, скоренько, на кухоньку, топ-топ… – Он попытался спихнуть меня с кровати, но застонал и опять в подушку уткнулся. Ладно, встану.

Между комнатой и кухней – коридор, а в нем зеркало, запыленное, но большое. Останавливаюсь, смотрю, пытаясь понять, что же во мне изменилось. Ничего. Те же волосы, только всклокоченные, те же глаза, то же лицо… и остальное все, как прежде. Наверное, это хорошо. Почему-то мне так кажется.

А на кухне беспорядок: пустая бутылка под столом и еще одна, водочная, у раковины, розовое пятно на скатерти, большое, влажное, пахнущее виноградом и перебродившим вареньем, стакан, бокалы потускневшего хрусталя, кусок хлеба и рыбий хвостик сверху.