неожиданно переменился — подул с юга, неся тепло. Видимо, с юга шли уже и тучи. Конечно, на темном звездном небе их не было видно, но далеко на юге сверкали глухонемые вспышки зарниц. И, помню, я со злобой подумал: «Идиотская жизнь, дурацкий климат: зимой — зарницы!» — и почти бегом пустился с горы.

Едва я успел добраться до дому, как явился и Поясницын — он ведь шел налегке, без рыбы, снастей и проклятого лома. Вид у него был еще более расстроенный, чем у меня.

— Оба вы как полоумные, — сказала Тоня. — Что же, наконец, стряслось с вами? Рассказывайте, — и, выпрямившись над лоханкой с быстро оттаявшей рыбой, она посмотрела на нас испытующе и строго. — Человека убили?

— Да! — признались мы, пораженные ее проницательностью, и рассказали о том, что произошло с нами.

Наш сбивчивый, но совершенно правдивый рассказ Тоня выслушала спокойно. Первыми словами, с которыми она обратилась к Поясницыну, были:

— Револьвер бросать в прорубь было глупо: этим делу не поможешь, а за него мои контрабандисты дали бы хорошие деньги.

— Теперь я это тоже понимаю, — жалобно ныл Поясницын. — Но не подумал я об этом там. До того ли было! Конечно, — почти взвыл он, — что там пистолет: ведь кровь на льду, понимаешь?! И моя, из пальца, и его, из носу, что ли, когда он упал… Кровь на льду, а для собаки чего же лучше. Уж я ее тер, тер ногами…

— И опять дурак! — уже сердито сказала Тоня. — Весь запах на ногах принес — до самой нашей хаты. Теперь пропали мы!.. Свяжись с дураками — и сама пропадешь! — И умолкла, занявшись рыбой.

Мы молчали. Я думал об ушастой собаке, об овчарке, которая побежит завтра по нашему следу, о прославленном местной газетой псе Революционере, гордости уголовного розыска. Этот пес бодро понесется в гору, и за ним будут бежать сыщики. Он подведет их к нашему жилищу, как такса подводит охотника к норке кролика.

Кролик! Так вот я кто теперь — жалкий кролик, на которого ополчились собаки и люди. А у людей еще и огнестрельное оружие. Спасения кролику нет, потому что он слаб: он будет уничтожен.

И мною овладели злоба и отчаяние. Я, конечно, никак не сумею оправдаться: никто моих оправданий слушать не будет, ибо судьи, учтя то, что они назовут моим «социальным происхождением», не поверят мне ни на грош и пошлют меня на расстрел как соучастника убийства этого подлого чиновника. А ведь он сам, только он один и виноват во всем! И мне захотелось реветь, выть: ведь я такой хороший, у меня такая добрая и нежная душа, а меня расстреляют!

Поясницын курил и молчал удрученно.

Посмотрев на нас, Тоня сказала:

— Нахохлились!.. Накормлю я вас рыбой и уйду от вас… Расхлебывайте сами! Переберусь с контрабандистами в Пограничную. Давно зовут!

— Нас они не возьмут с собой? — глухо спросил Поясницын.

— Тебя пожалуй. А его — куда же! — кивнула Тоня на меня. — Вон сидит и, того гляди, расплачется!

И крикнула мне повелительно:

— Подбодрись, парень! Помни бандитский лозунг: до самой смерти ничего не будет!..

Но я был уже на границе нервного припадка.

— Кровь на льду! ~ пролепетал я. — Собаки, сыщики… Словно я зверь, преступник… Не могу я!..

— Цыц! — и Тоня топнула ногой. — Еще в родимчике у меня забейся! — И, оставив сковороду, на которой уже шипела первая порция жарящейся наваги, она, красивая, молодая, сильная, раскрасневшаяся у жарко топящейся печки, метнулась к шкафчику, где у нас стояла посуда, и, достав оттуда жестянку со спиртом, налила в стакан как раз на глоток и, протянув мне, приказала:

— Пей! И не ерунди!

Спирт обжег, сдавил на секунду дыхание и затем, разлив теплоту по телу, успокоил меня несколько. Попросил спирту и Поясницын.

— Промерз!

— Всё вылакаете до наваги! — без сердца, однако, сказала Тоня, наливая и Поясницыну. — Я ведь ему от нервов, а ты — что кабан!

— Сердишься, что я во всем виноват? — угрюмо спросил Николай.

Тоня быстро повернулась к нему.

— Нет! — с какими-то особенными нотами в голосе ответила она. — И не думай об этом! Ни ты, ни он, ни я ни в чем не виноваты. Жизнь проклятая во всем виновата! Человека погубили?.. А я разве не человек?.. А ведь я вот должна себя губить: не сегодня, так завтра сифилис подхвачу. Жизнь виновата! Вас я как сестра любила — одного мы поля ягода! Но больше не моту — уйду от вас. Буду за рубежом искать жизни по себе — не прирожденная я проститутка. Человеком была, гимназию окончила…

— Да, иди! — согласился Поясницын. — Что поделаешь? И нам завтра уходить надо. Хоть бы до весны было дотянуть: замерзнем теперь. Будь он трижды проклят, утопленник этот! Главное — кровь на льду…

— Кровь на льду! — повторил я, как эхо.

— Ладно вам с вашей кровью! — рассердилась Тоня. — Несите еще щепы — печка прогорает.

Я выскочил на улицу, где в ларе за дверьми у нас хранилось топливо.

Выскочил — и не узнал ночи: всё кругом заволокло сырым туманом, таяло, шел мелкий дождь. И в моем мозгу, как молния, пронеслось: спасены!