И они троекратно целуются.

— Здравствуйте, Николай Павлович…

— Здравствуйте, Василий Петрович. Христос воскресе!..

— Воистину! А я, знаете, только полчаса тому назад проснулся. Пойдемте в мою хату — сейчас чай будет готов. Попьем да и вниз. Как раз к рассвету поспеем на берег.

Из-под бетонного продуха тянет легким дымком. В каземате, огромном и совершенно пустом, валяется на бетонном полу какая-то верхняя одежда — ночное ложе Васьки. Поодаль, меж двух кирпичей горит маленький костерок, наполняющий каземат горьковатым дымком. На кирпичах — чайник.

Совсем иною стала Леля теперь. В движениях ее — быстрота, блестят глаза, новые ноты в голосе — воркующие, зовущие. Она нагибается над костром, дует на пламя и всё же через каждые две-три минуты успевает кинуть на Громова ласковый, преданный взгляд.

— Я тебе принесла кое-что разговеться, Вася…

— Спасибо. Да плохо, Лелюша, говел я в этом году!

Из своего маленького узелка девушка достает хлеб, кусок мяса, два крашеных яйца и неполную полбутылку с водкой. А в это время чайник уже начинает булькать.

— Глотнем по кружке чаю, — говорит Николаю Павловичу Громов, — по единой выпьем и — вниз! Спуск тяжелый будет, по острым камням. Как раз к рассвету поспеем.

VII

Перед рассветом подул ветерок и, как перчатку с руки, стал стягивать с сопок замшевую пелену тумана. Туман уходил на север, а восток стал разгораться алыми и золотыми огнями.

Измученный тяжелым спуском, Николай Павлович обессиленно лежал на прибрежных, отшлифованных волнами камнях. Ему было невесело.

Как он уже стар, как физически опустился! До чего легко, совсем по-козьи, прыгали с камня на камень, спускаясь с откоса, Василий и Леля. А он почти полз, да и не «почти», а по-настоящему полз, иногда падая, становясь на четвереньки.

— Николай Павлович, не надо грустить! — ласково говорит Леля. — Устали, измучились?..

— Нет, не то, Леля… О другом я думаю: стоит ли искать новой жизни?.. Уже половина жизни позади…

— Стоит, стоит! — кричит девушка, и ее глаза ласкают Громова.

И тот, отвечая ей взглядом, говорит спутнику:

— Ничего, Николай Павлович… Это пройдет, это нервы. К вечеру мы вон где будем — за Посьетом!

А слева, недалеко от утихшего теперь маяка, показывается парус. В лучах рассвета он розов и похож на драгоценный щит какого-то таинственного морского гиганта. И парус всё ближе, ближе…

— Наши корейцы! — вскрикивает Леля.

— Еще наши ли? Подожди радоваться! — и Громов из-под ладони смотрит на приближающуюся шаланду.

Минута, две ожидания, и он уверенно говорит:

— Да, это наши!

И действительно, немного не дойдя до высоты мыса, шаланда круто поворачивает в заливчик перед ним, и ее розовый парус падает. На палубе, что-то делая, суетятся несколько человек. Шаланда, не становясь на якорь, качается на волнах. От ее кормы отчаливает лодка.

— Николай Павлович, сейчас едем! — говорит Громов. — Леля, прощай на месяц. В последний раз покидаю тебя, честное слово…

— Который раз ты мне это говоришь…

— Слово даю! Еще один рейс — и мы будем богаты, и я увезу тебя.

Василий обнимает девушку; она прижалась к его груди, обессиленная, страдающая.

Николай Павлович жадно смотрит на ее лицо; он видит, как по ее щеке катятся крупные слезы, и они в лучах рассвета кажутся розовыми. Как томно и безвольно раскрываются ее губы, ищущие губ молодого человека. Как это всё трогательно и красиво! Да, красиво, но… Ведь его, Николая Павловича, ни одна женщина не целовала так…

«И это потому, — думает он горько, — что я всю жизнь чего-нибудь боялся. А этот ничего не боится…»

Лодка подошла к берегу.

— До свидания, Леля! Ну-ну, ты сегодня совсем не такая, как всегда! Попрощайся же с Николаем Павловичем…

Леля целует Воронца, и тот ощущает на своих губах соленый вкус ее слез. И еще он надолго запоминает удивительную мягкость ее губ.

Лодка уходит к шаланде; Леля стоит на берегу и машет вслед рукой.

Потом в сторону Русского острова уходит и шаланда, а девушка всё стоит на берегу. Затем она начинает подниматься вверх по откосу, но иногда останавливается, чтобы махнуть еще раз в сторону удаляющегося паруса.