«Нигде кроме, как в Моссельпроме!» — проскандировал Черепнин иронически.

— Это ничего! — нахмурился Свистунов. — Это всё равно, что мне, маршалу, по нужде ротишкой дать покомандовать. И покомандую! — снова хлопнул он подскочившего поэта. — И покомандую, товарищи!.. Так и он, Маяковский, возьмет да до рекламки и спустится. Он плюет на чинность да благопристойность он — настоящий большевик. «Все совдепы не сдвинут армию, если марш не дадут музыканты!» Это — слова! Такие слова только настоящий человек может сказать. Я так иногда думаю: это оттого мы белых били, что у них настоящих поэтов не было… Однако стихи стихами, а борщ борщом. Пошли обедать, правда, жрать хочу…

Когда доели обед и прислуга подала чай, сухарики и леденцы, вестовой, дежуривший в прихожей, доложил, вытягиваясь у двери:

— Фершала Свистунова требуют, товарищ маршал!

— Кого? — поднял тот рыжие брови. — Кто требует?

— Какой-то деревенский товарищ.

— Не иначе, как земляк из деревни. — Свистунов поднялся. — Они всегда маршала с фельдшером путают. Народец!

Он вышел, и сейчас же Лидаша с Черепниным услышали, как в прихожей приветливо загрохотал его голос. Через минуту Свистунов вернулся, ведя за локоть сивобородого мужика в желтой ватной кацавее, несмотря на летнее жаркое время.

— Наш, из Бурдакова, — представил маршал жене и гостю в пояс кланяющегося колхозника. — Сверстники. Только я на завод ушел, а он в деревне остался. Садись, Петра, почайничай с нами. Шамать желаешь?

— Кушали мы, — тенорком пропел мужики без смущения сел за стоя. — Чего ее, пищу-то, зря перегонять. А чайку выпью, это действительно, выпью чайку. Отчего не выпить? Выпить можно.

Зоркими глазками в белесых ресницах он осмотрел Лидашу.

— Стало быть, твоя хозяйка, Митяй? Ничего, белява. Только чего же тоща столь? Белым хлебом кормишь, вон сухари на столе, лампасье, а не в теле. Не учительша ли? Учительши завсегда тощи, от детского огорчения. — И, обращаясь лишь к маршалу; — А я ведь к тебе по делу, Митяй. От мамаши твоей. Помирает ведь Прасковья-то!

— Как помирает?!

— Да так. Бог смерть посылает. Седьмой, конечно, десяток. Докторша говорит: так и скажи фершалу Свистунову, то есть как там тебя, генерал-то по-советски, — так, мол, и доложь, что больше двух суток не протянет. А Прасковья говорит: ты скажи Митрию, чтобы он как хочет, а попа бы мне предоставил. Потому что нет у нас теперь попа. А ей, конечно, как же без попа помереть? До каждого доведись. Так, говорит, и скажи, раз из колхоза в Москву едешь, — пусть он попа мне расстарается. Я что ж, я вот и пришел, я свое исделал.

Свистунов чтил и жалел мать — одна на земле кровная. До сельца Бурдакова — сорок верст от Москвы в сторону Ярославля. До Софрина — шоссе, там версты четыре хорошим проселком. Час автомобильного бега.

— Ты сегодня назад будешь? — спросил маршал.

— К вечеру вернусь. Сейчас, — мужик взглянул на стенные часы, — и на вокзал поеду.

— Так ты матери скажи — утром пусть ждет. Сделаю чего просит.

— Если ты, маршал РККА, повезешь священника, подумай тебе будут неприятности, — тревожно сказала Лидаша. — Обязательно будут!

Свистунов пустыми глазами взглянул в лицо жены и, не отвечая, словно не слышал или не понял ее слов, прошел в свой кабинет, где был городской телефон. Колхозник тоже встал и стал прощаться, протягивая шершавую руку балерине и поэту.

Свистунов скоро вышел из дому.

Вечером, укладывая Игорька спать, Лидаша спросила:

— Сегодня, когда ты забегал к папе в округ, не приходил ли к нему такой большой, красивый дядя в военном?

— Угу! — кивнул головой Игорек, сосавший карамельку. — Приходил, мамочка.

— А не делал ли он вот так, здороваясь с папой? — и Лидаша подняла левую руку к груди.

— Угу, угу! — радостно закивал мальчуган. — Вот так он делал. Сначала он, потом папа, — и Игорек, вскочив на ножки — голенастый, в одной рубашонке, повторил жест отца и его посетителя.

Когда же, довольный своим исполнением, ребенок взглянул на мать, то увидел, что ее напудренное лицо сморщилось, как от зубной боли, и по щекам текут слезы…

III

Стайка девушек в красных платочках. Вслед задорное: «Военком, подвези!» Невысокое еще солнце — в спину. Автомобиль набирает ход. Крупитчатый шорох шин по щебню шоссе. Вдали первые перелески, дачи. Москва — позади.

Маршал искоса посматривает вправо, где неудобно сидит на пульсирующих подушках — мог бы почти лежать — тонконосый, жидкобородый старик в кепке и старом дождевике. Старик держит на коленях саквояж.

— Да, — подается Свистунов вперед, к шоферу, — газуй, парень, газуй: хочу мамашу в живых застать. — И думает: «Как же мне пассажира-то моего называть? Батюшка или просто гражданин?»

Чувствуя на себе взгляд маршала, старик поворачивает голову. Чужое лицо, чужие глаза. В них спокойствие, отказ от всего. Как с этаким заговорить?