— Да ладно тебе, — говорит Нора. — Два года назад мы даже не знали, что Аксиома до сих пор существует. Может, теперь Питтсбург стал полноценным экстремистским государством.

Из задней части самолёта доносится стон, и Джули наклоняет голову в сторону звука. Рядом с туалетами останки её матери ждут, привязанные к креслу. Только я не знаю, чего именно. Сомневаюсь, что и Джули это знает, но я вижу, как на её равнодушном, мокром и подавленном лице возникает эмоция.

— Мы не можем, — бормочет она. Её глаза стекленеют. — Мы должны ей помочь.

— Мы поможем, Джулез, — говорит Нора. — Но, как ты думаешь, чего ей хочется прямо сейчас?

Ещё один длинный болезненный стон, сильно отличающийся от предыдущих стонов бессмысленного голода.

— Джули, — говорит Эйбрам, и она вздрагивает от звука своего имени. — Я знаю, почему ты это делаешь. Я бы сделал то же самое. Но, если ты когда-нибудь всерьёз говорила о спасении мира, ты позволишь мне посадить самолёт. Потому что мы пролетаем мимо твоей первой настоящей возможности что-нибудь сделать.

Джули крепко зажмуривается и встаёт.

— Садись, — говорит она, но в её голосе нет мятежного пыла, скорее, это капитуляция, а не приказ. Она направляется в хвост самолёта. — Мама? Ты в порядке?

Я тихонько иду следом, держась на почтительном расстоянии. Её мама сидит, сгорбившись, на полу в проходе. Длинный трос тянется через её ошейник и обвивает подголовник кресла, давая несколько футов для передвижения, а неподалёку сидят Джоанна с Алексом, осторожно наблюдая за ней.

— Страшно, говорит Алекс, делая большие глаза.

— Грустно, — говорит Джоанна, сочувствующе глядя на Одри. — Она… очень печальная.

Звенят колокольчики. У моих детей тоже есть ошейники. Я нашёл их в переносках для животных и решил, что колокольчики будут предупреждать об опасности и станут порукой за эти нежные молодые трупы. На этот раз Эйбрам не стал возражать.

— Мы садимся в Питтсбурге, мама, — говорит Джули, садясь напротив неё и скрещивая ноги. — Они говорят, что там есть группы сопротивления. Посмотрим, сможем ли мы им чем-нибудь помочь.

Одр положила руки на пол ладонями вверх и смотрит на них. Её лицо обмякло.

— Ты помнишь, как пыталась помочь, мама? Помнишь, как сильно ты хотела сделать мир лучше?

Одри качается взад и вперёд, грязные волосы свисают ей на глаза.

— Мама? Ты хоть что-нибудь помнишь?

Одри бросается вперёд и щёлкает зубами в паре сантиметров от лица Джули.

Джули подскакивает вверх и назад, её губы дрожат. Одри смотрит прямо на неё. Эмоции Мёртвых сложно прочесть, даже если Мёртвый — твой друг, но если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что на желтоватом лице Одри — горе. Глубокая необычайная боль человека, который пытался творить добро и понёс за это наказание.

— Почему мы продолжаем этим заниматься? — пристаю я к матери, пока она чистит картошку к тушёному мясу. — Какой смысл помогать людям, если мир всё равно сгорит?

Я больше не могу её жалеть. Я слишком запутался, чтобы сдерживаться.

Необдуманные слова набрасываются на маму, сбивают её с ног.

— Мы зарабатываем очки перед богом? Он даже ведёт счёт? Разве он не сбросится до нуля, когда мир перезагрузится? Никаких записей о том, что мы тут делали, не останется, мама! Зачем мы это делаем?

— Я не знаю! — кричит она, и нож падает на пол. Она плачет. Она уже давно плачет: лицо и шея стали мокрыми от слёз, но мама сидела спиной ко мне, и я этого не видел. — Я не знаю! Слышишь, ты, холодный расчетливый человек, я не знаю!

Я ухожу из кухни. Мой гнев и запутанность смешиваются с виной, образуя более прочный сплав.

Мама вытирает глаза мозолистой рукой, наклоняется и подбирает овощечистку…

Джули смотрит на меня. Что написано на моём лице? Как сильно я открылся? Я чувствую, как слабеет земное притяжение, когда самолёт начинает снижаться, и я теряю опору.

МЫ

В ФУРГОНЕ больше никто не играет в дорожные игры. Нет оживлённых споров, из стереосистемы не звучит поп-рок. Царит неловкое молчание. Мальчик сидит на ведре между двумя сидениями, очки валяются где-то сзади, под сумками и коробками. Он смотрит прямо вперёд, а Гейл и Гебре украдкой на него поглядывают. Ему не надоедают ни их любопытство, ни страх. Он бы ответил на все их вопросы, если бы мог ответить на свои.

— Я могу с уверенностью сказать только одно, — говорит Гейл в заключение длинного спора в своей голове. — Ты разговаривал. Я точно слышал, что ты говорил. Значит, можно предположить, что ты нас понимаешь, да, Ровер?