Дивная обитательница поляны повела рукой над телом девушки, и резко отдернула ее. "Я - Лада. Храню любовь. Между вами я ее теперь вижу. Но любовь исцеляет не все. Ты можешь оставить ее здесь, и она ступит в новый круг бытия - станет служить мне", - для наглядности богиня показала на мавку, под шелестенье листвы нежно ласкающую своей ладошкой ствол белоснежной сестрицы-березки.

Расставшись с коротким проблеском надежды, Славка обреченно поник головой. Выходит, все было зря - и сумасшедшее бегство через стреляющий и взрывающийся город, и штурм собственного дома, кровь и смерти. Едва сдерживая слезы, кэп нагнулся к своей кареглазке - поцеловать. Девичьи губы отозвались смертным холодом: Лиза тихо отошла, никого не потревожив. Сердце защемило, но Славка нашел в себе силы подняться, и скорбно склонить голову.

Лада снова повела рукой. Повинуясь ее мановению, безжизненное тело само по себе всплыло над развеянным ветром ковров из одуванчиков. Одуванчики мгновенно отцвели, и из их снежно-белого пуха соткалось продолговатое облако. Облако, как погребальная ладья, медленно повлекло смертную плоть к самой массивной березе. Тело будто слилось с ней, и в самом деле исчезло - мать-береза приняла будущую подругу в свои объятия. Затем погасло и сияние в центре приветливой полянки. Богиня исчезла, и вокруг явственно потемнело.

– Если захочешь, ты снова ее увидишь. Скоро, - Славку кто-то подергал за рукав. Рядом, неведомо откуда взявшийся, стоял вполне себе реальный низенький бородатый дедок в самых настоящих лаптях, штанах из какой-то грубой небеленой ткани, и усеянной пятнами косоворотке с черно-красным узором по рукаву. "Пойдем со мной, мил человек - по душам поговорим, обсудим, как быть дальше", - сочувствующе покивал бородач. "А...вы кто?", - спохватился кэп. "Ты мне не выкай - у нас так не принято. А я, считай, бортник здешний - Журило. А так Журом кличут", - буркнул дедок. Поделиться ношей он не предложил, и автоматы обозрел, как что-то непонятное. Но явно опасное, сродни ядовитой гадине, в любой момент способной застать врасплох и тяпнуть за ногу.

Петляя меж бронзоволистыми дубами-великанами, дедок с попутчиком наконец добрели до соломенного куреня. Перед ним стояли массивные пеньки в виде стола да стульев, а чуть вдалеке вторым кругом располагались пеньки повыше, с летками для пчел - борти. Вокруг царили ароматы цветов и душистого меда, а тишину нарушало только пение птиц да деловитое гудение пчел, отягощенных обильным взятком. Жур нырнул в курень, и вернулся с хорошим шматком сала да паляницей, бережно завернутой в белый рушник. За паляницей появились ярко-красные яблоки да бочоночек с чем-то плещущимся внутри. Не говоря ни слова, пасечник окунул в бочонок здоровый деревянный кухоль, и брякнул его на "столовый" пень. "Медовуха это - пробовал, небось? Не обессудь - кухоль у меня один, так что сперва ты пей, а после и себе налью", - поторопил шебутной дедок.

Скинув свой груз, Славка осторожно попробовал, и опасливо прислушался к ощущениям. Было так, словно отхлебнул сладкого молока с привкусом степных трав, напоенных летним солнцем. Однако же в голове зашумело, намекая на то, что градус в незнакомом напитке все-таки имелся. Славка выдул кухоль до конца, смывая застрявший в горле ком,и захрустел брызжущим соком яблоком - на сало как-то не потянуло. "Где я, дед, в каком времени?", - не утерпел кэп. Его сотрапезник, как раз доканчивавший кухоль, аж поперхнулся медовухой, и поморщился. Но справился - опростал емкость до конца, потянулся за хлебушком.

"А ты не торопись. Еще дед моего деда сказывал, что все беды начались с того, что люди начали время считать, да жалеть его. Сперва рабами времени стали, потом подмяла их вера в воскресшего мертвеца, а доконала жадность да глупость. Жили, сказывают, в каменных клетушках, жрали всякую дрянь, зато на быстрых колесницах раскатывали, да друг над другом изгалялись по-всякому. Веру предков предали, род продали - чем хорошим такое могло закончиться?
– философски рассудил пасечник.
– Что там у них приключилось, сейчас уж никто не расскажет. Но говорят, земля затряслась повсюду, и снесло все, что они нагородили. Где была твердь нерушимая на много конских переходов, стали острова. Из людей выжили немногие. Потом вернулся лес, да степь, из своих укрывищ нечисть выбралась - какая полезная, а какая не шибко. Вернулись наши боги: мы их привечаем, они нам помогают - все, как в хорошем роду. И ты это примешь, если внутри суть не гнилая. Ведь живем правильно".

– Я, дед, как раз оттуда, где каменные клетушки да быстрые колесницы остались. И ты в чем-то прав - все тогда шло к большой беде, - откликнулся Славка, принимая из рук Жура второй наполненный доверху кухоль. Он даже дна еще не показал, а вконец измучившийся кэп уже уплыл в неведомые дали. Только и услышал, как через вату, укоризненное дедово бормотание: "Что ж ты тяжелый такой, чтоб тебя до куреня тащить...".

Глава вторая. Крестовый остров.

...Проснулся в холодном поту. Рядом остывала уютная ямка, продавленная женским телом. Пышка уже хлопотала по хозяйству, бегая туда-сюда во дворе - видать, набирала дрова печурку растепливать. Утренняя зарница осветила небо розовым и золотым, стихало стрекотанье цикад. Славка еще полежал немного, слушая, как сердитый овинник гоняет норовящих забраться в только высушенное сено мышей. Однако залеживаться не приходилось - дорога ждала, а ворочать веслами в солнцепек то еще удовольствие.

Нашарив рубаху и штаны, кэп облачился, и сунул ноги в разбитые кроссовки, доживающие последние месяцы. На поляне милой хозяюшки не увидел, и осторожно отворил дверь в хату. Женщина возилась у печки, а ее ненаглядная Младочка дрыхла беспробудно. "Ивица", - тихонько позвал с порога. Пышка оглянулась, и все мигом поняла. Поднялась, уронив полешко, подошла ближе и крепко поцеловала. "Не хочу прощаться. Счастья тебе, и...помни - тебе здесь всегда будут рады". И пальчиками оттолкнула с крыльца, в последний миг впихнув в руки узелок с пресными лепешками из чилимовой муки.