Они уже достигли опушки, когда в той стороне, где находились Журавлиные кочки, вдруг озарилось полнеба. «Ивашкевич! Ивашкевич!» — застучало в груди. Кирилл коротко засмеялся. Он даже не заметил, что засмеялся, слишком далек был он сейчас от всего, что могло вызвать смех.

— Смотрите, хлопцы, праздничный фейерверк. Да какой! Выходит, и мы как следует отметили седьмое ноября. — Кирилл, не в силах оторваться, радостно смотрел туда, где ночь горела, как солома.

Чувство опасности исчезло. То, что вызывало это чувство — и Шахорка, и все остальное, — было позади, гораздо дальше, чем на самом деле. И связь между ним, Кириллом, и всем этим распалась.

— Постоят теперь самолеты на приколе, — проговорил Блинов. — Бензин горит. Наверное, и Гитлеру в Берлине факел этот виден. Ох и разгорается же!..

Кирилл взглянул на часы — лишь теперь до него дошло, что взрыв на Журавлиных кочках опоздал на двадцать семь минут.

Под вечер в Синь-озеры прибрел старый лесник. Он торопился и был взволнован. Его небритые щеки подергивались. Левенцов провел лесника в командирскую землянку. На мешке, набитом соломой, укрытый тулупом, весь в поту, лежал Кирилл. Он заболел.

Лесник остановился возле нар. Вдруг отяжелевший, он никак не мог отдышаться после трудной дороги по зимнему лесу.

— Ай не время, товарищ Кирила, — бросил лесник встревоженный взгляд на больного. — Ай не время, — повторил он. — Утром гости прибудут. Мне приказано на досвитку встретить их в урочище. За Черным бродом. Ну там, куда они и собирались.

Кирилл приподнял голову, облизал губы, горячие и шершавые, смятенно вглядывался в лесника — он ли перед ним?

— Утром, говоришь? — спросил Кирилл. Он хотел еще раз услышать его голос, чтоб совсем убедиться, что это лесник, тот самый, которого давно знает.

— Утром, — подтвердил лесник.

— Эх, проклятье! — Кирилл чуть не взвыл от досады. Рука его упала с нар и коснулась холодной земли. «Значит, гаулейтер Фридрих Фенц утром прибудет в Черный брод охотиться на кабанов…»

— Ну, буду возвращаться, — заторопился лесник. Он похлопал варежкой о варежку. — Каб лишние глаза не увидели меня тут… — Уже открыв дверь, напомнил: — Так урочище за Черным бродом.

Кирилл почувствовал, что жар охватил все тело, ослабевшее и тяжелое, и голова снова потянулась вниз, на мешок. Сухо зашуршала солома. «Ай не время, — морщась, как от боли, самому себе сказал Кирилл и шевельнул пересохшим языком. — Да вот еще… Часть отряда, вместе с Ивашкевичем, занята крупной операцией. Вернутся через два дня. Не раньше. Но упустить такой случай… Столько ждал он встречи с гаулейтером! Нет, он не упустит эту возможность. Ни за что!»

Многое было в жизни отряда — и разгром комендатур и постерунков, и взрывы воинских эшелонов, баз, складов, и поимка и отправка в Москву особо важных «языков». Покончить с одним из самых свирепых гитлеровских гаулейтеров — этого ждали тысячи советских людей.

Кирилл обдумывал сложившуюся обстановку. Собственно, обо всем этом размышлял он не раз, и картина нападения на охотящихся генералов и офицеров была ему в общих чертах ясна. Но сейчас, когда это приблизилось, не хватало подробностей. Кирилл перебирал положения, в которых может оказаться, и убеждался, что они и раньше приходили ему в голову. Наконец махнул рукой: на месте будет видней.

— Зови всех, кто остался в лагере, — сказал он Левенцову.

Собрались на пятачке. Небо, наполненное тьмой, лежало на вершинах деревьев. Бойцы стояли точно на дне глубокого и холодного колодца, и над ними висели ледяные капли звезд.

Кирилл вышел из землянки. Узкая полоска света вырвалась из открывшейся двери, как ножом рассекла темноту, давившую со всех сторон, и легла бойцам под ноги. Она погасла прежде, чем Кирилл остановился перед ними.

— Хлопцы, — сказал он и умолк — так трудно было ему говорить. — Дело опасное. Но очень нужное. Операция «Кабан»…

Он рассказал о том, чего до сих пор никто, кроме него, Ивашкевича и лейтенанта Левенцова, не знал, — о готовившемся нападении на Фенца.

— Но сами видите, нас мало. Их будет много. Я не приказываю на этот раз, я спрашиваю: пойдем?

Кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то кашлянул, лиц не было видно.

— Как не пойти, если прямо в руки лезут, — услышал он голос Паши. — Самый раз генерала этого прихлопнуть!

— Надо идти, — твердо сказал Захарыч, — надо идти!

— Да, — сказал Халецкий.

Приглушенные, слившиеся голоса соглашались, поддерживали, настаивали: надо идти…

— Нас, правда, маловато…

Кирилл изумленно повернулся на голос.

— Блинов? — удивился он.

— Я.

— А тебе ведь не идти. Ты же знаешь.

— Товарищ командир! — Это был уже не спокойный и ровный голос Блинова. — Разрешите на этот раз идти. Нас же мало осталось, сами говорите. Ходил же на Шахоркин мост. Позвольте, товарищ командир!

Ах, Алеша! Ах, Блинов! Как мог Кирилл усомниться в нем! Он всегда сердился, когда Блинов, радист, просился участвовать в боевых операциях. «А если с тобой что случится в бою, тогда как? Отряд же без тебя — как граната без запала. Брось, Алеша!..» Блинов понимал, что командир прав, но правота эта разрушала его собственную правоту, которую чувствовал в себе, как, наверное, чувствует живой колос налившееся в нем зерно.