— Неудобно в дела-то такие вмешиваться.

— Удобно, удобно. Тебя-то он послушается.

— Угощайся. — Он протянул деду Драгану корзину.

— Не голодный… Но возьму кисточку… Чтоб женихи не перевелись. Выросла дочка-то, а?

Старик растаял в темноте, особенно густой под свисающими из-за заборов ветвями, а он потащил корзину через двор, совсем не чувствуя онемевшей левой ноги. Еле волок непосильную ношу по лестнице, опустил корзину на пол в прихожей, держась за стену, дотащился до кровати и лег, не зажигая света. Вошла Славка.

— Ой, а ты дома, оказывается. Дед Драган тебя искал.

— Поговорили…

— Что с тобой?

— Да что-то с левой стороны… все закоченело.

Она позвала ужинать, но подняться не было сил, и он сказал, что лучше полежит.

— Я пошлю Сребру за врачом, а?

— Не надо. Что по пустякам человека беспокоить?

Всю ночь не сомкнули глаз ни он, ни она. Под утро в приоткрытую дверь просунула голову заспанная Сребра.

— Почему свет горит?

— Отцу плохо.

— Что ж сразу не сказала?

— Хватит того, что мы не спим, тебя-то зачем будить?

— Сбегать за врачом?

— Если все больные будут по ночам к врачу бегать, так ему и ложиться не надо. Подождем. Рассветет через два часа, тогда уж…

Босые ноги зашлепали в сторону дочкиной комнаты, потом скрипнули одна за другой дверь прихожей, уличная дверь, калитка и разбудили осеннее утро, тяжело распростершее над долиной неподвижные крылья, подобно задремавшей птице.

Пришел врач, осмотрел внимательно, спросил, была ли подобная боль раньше.

— Да, но не такая сильная. Резанет, сожмет сердце… но на ногах всегда переносил.

— Теперь придется, однако, полежать.

— Лежать! — испуганно вскрикнул он. — Чего ради? Да уже почти все и прошло. Уже и не чувствую ничего.

— Да, да. Не вставать, пока я не разрешу, — повторил врач, садясь за стол, чтобы выписать рецепты. — Никаких волнений! Никаких тревог! Сейчас это самое главное, важнее всех лекарств. Хотел о чем-то неприятном подумать — отложи, думал что-то сделать — отложи! Оставь все на потом.

Никаких волнений, никаких тревог! Легко сказать… Вечером того же дня пришел Илия.

— Бай Тишо сказал, что хочет поговорить со мной, — донесся его голос из прихожей.

— Заболел он. В другой раз приходи.

— Мне-то что? Только он сам велел. А мне без надобности. Есть же люди… любят в чужих делах копаться…

Никаких волнений! Никаких тревог! Легко сказать…

— Пусть войдет!

Илия вошел.

Какие же они долгие, бесконечно долгие, эти короткие осенние дни!

Солнце появляется в его комнате к концу дня, перед закатом, высвечивая Огражденский хребет. Всегда одна и та же картина, врезанная в рамку окна: желтеющий осенний лес. Утром он золотой, золотисто-зеленый днем, а к вечеру приобретает цвет варенья из смоковницы. Все один и тот же осенний лес! А ночи! Бесконечные, сырые, мертвые ночи! Как в могиле. Никогда в жизни ему не приходилось проводить так много времени на одном месте, да к тому же в неподвижном состоянии. Один… Столько времени один! Днем хоть лес с ним, поэтому разговоры со Славкой он откладывал на вечер.

Приходят, конечно, навещать. Симо приходил. Спросил его о Филиппе, поправляется ли, навещают ли они его в больнице. «Выписали, дома уже. Но ходить далеко не разрешают. Сейчас пока ковыляет на костылях по двору. Но скоро и на своих двоих зашагает». Марян Генков был. У него он больше всего хотел узнать о деньгах за дорогу: вернули их в хозяйство или нет. «Не проверял. Придет время, проверю и тогда тебе скажу. Не хочу лезть… не в моем духе… У каждого свои обязанности». Нет, Марян ничего не сделает. Первым делом, как встану на ноги, — к Сивриеву. Если надо будет, и Пенкова найду. Спросил, чем так занят Тодор, что не выбрал времени навестить его. «По хозяйству носится, все в разъездах. Неприятности у него из-за мраморного карьера. В округе хай подняли… Хотят наказать… за превышение власти. Летом он мужиков туда направил, не спросясь…» Спокойно рассказывает, будто речь идет о килограмме перцу, а не о средствах к существованию для людей нескольких сел. В полуприкрытых глазах Маряна — безразличие. Он смотрел на него и силился припомнить, каким был в детстве этот сорока- или сорокадвухлетний мужичище с тяжелой нижней губой, без огня в глазах. С его отцом они несколько лет жили двор в двор, так что он постоянно видел мальчишку на улице, но, как ни сосредоточивался, воспроизвести в памяти его зримый облик не мог. После школы Марян поступил в университет, оттуда взяли на работу прямо в окружной совет. В Югне появился этой весной (прислали на место Нено), набравшись опыта, спокойствия… и килограммов.

Невольно начинаешь сравнивать его с Сивриевым. Уж не настолько они различны, чтобы нельзя их сравнить! Ну а сам-то он, бай Тишо, схож разве с Тодором? Ведь, чего ни коснись, все на ножах! И оба года каждый раз ему трудно было решить, кто из них двоих прав. «Я», — говорил он себе, потом казалось, что Тодор. Когда Сивриев продал пчел и он пошел говорить с ним о деде Драгане, тот выслушал внимательно — набрался терпения. Потом, однако, сказал: «Добрый дедок ты, бай Тишо. И будь таким. Никто и не требует от тебя, чтобы ты другим становился. Одно прошу: не лезь в дела производственные…» Он ответил ему резко, не помнит что именно, потому что страшно возмутился. Но и Сивриев, видно, понял, что хватил лишку, и продолжал мягче: «Знаешь, в чем мы с тобой схожи? В том, что оба надрываемся для других, не ожидая отплаты. Но ты, думая об отдельном человеке, его благосостоянии и счастье, забываешь об остальных, я же, думая о людях в целом, забываю, по твоим словам, об отдельном человеке. Вот в чем мы разнимся».