— Давайте уж так: раздадим всю землю. Себе покой обеспечим. А зарплаты наши пусть теми же останутся.

По залу прокатился шум возмущения.

— Не кривляйся, Сивриев! Тут о серьезных вещах речь.

— Вы ж от трудностей бежать собрались, так я вам предлагаю самый легкий путь.

У него было два соображения, но говорить решил об одном. Начал издалека — с тех лет, когда некоторые из присутствующих были, как и сейчас, на передней линии, а молодые, которые так рьяно поддерживают раздачу земли, еще штаны сами надевать не умели; в те годы никто не стонал, хотя работали денно и нощно; в те годы люди страдали, погибали, брат ненавидел брата. И все это во имя будущего. Тогда никому в голову не приходило, что есть другой путь. Только враги, выступавшие против нового, боровшиеся против него кто чем мог, включая обрезы и кизиловые дубины, — только они утверждали, что наш путь — ошибочен. Да, первая шеренга слишком торопилась, простым честным людям было трудно: они видели ошибки, которых было немало, появлялись новые раны, бередившие души, потому что каждая новая ошибка — новая рана. Но они — честные труженики — шли с нами. Шли через свою боль. Шли, и все осознаннее становилась их вера в правильность нашего пути. Прошло более двух десятков лет, улеглись страсти, затянулись раны, люди свыклись с новым строем, с новым образом жизни.

— Да, — продолжал он, — двадцать лет наяву и во сне я убеждал себя и других, что наш путь — единственно правильный. И что же теперь? Получается, что все мои усилия нужно выбросить на ветер? Нужно признать себя побежденным? Побежденным! Кем? Собственной некомпетентностью? Неумением руководить? Или ленью, равнодушием мне подобных?

— Да ты не понял, о чем речь. Не видишь, в какое время живем.

— Не люблю, когда прерывают! — зарычал он в зал, и зал стих. — Отвлечение внимания крестьянина к частному, ладно, не буду называть его частным, к личному хозяйству принесет серьезный ущерб кооперативному, это неминуемо: две любовницы, как известно, в одном доме не уживаются. Крестьянин в любом случае предпочтет свое, личное, частное общественному, кооперативному. Повторяю, это для кооперативного хозяйства беда. Но еще большая, стократ большая беда — нравственная: поколеблется вера людей в наш путь. Я спрашиваю вас: позволим ли мы мелкособственническим инстинктам, еще живущим в каждом из нас, — позволим ли мы им вновь овладеть нашими душами? Мы сделали шаг вперед, предлагаемая мера — отступление на пядь, но последствия этого отступления равны двум, а то и трем шагам назад. Я не согласен с полумерой и предлагаю окружному совету распределить по хозяйствам, кому на сколько увеличить сдачу овощей. А мы, руководители, вместо того чтобы хныкать, опускать руки перед трудностями, перекладывать нашу ношу на других, давайте-ка возьмемся за работу по-мужски и вместе со своими коллективами выполним задачу. Нечего ждать, что люди «по ночам», как говорили тут, будут работать. Это наше с вами дело — думать до петухов. Если крестьянин будет ночью работать на своем поле, то днем, на кооперативном, он будет носом клевать. И вы все это знаете не хуже меня.

Он оперся на трибуну, выставив по обыкновению плечи вперед, словно тащил на спине тяжкий груз.

— Я не настолько слеп, чтобы не видеть, как будет трудно. Мне особенно, потому что мой пай в этом сверхплане, как обычно, будет самым большим. Но из двух вариантов я выбираю этот. Для его выполнения нужны устремленность, воля и пот руководителей, но зато люди будут работать спокойно, а главное — мы не внесем в их души новые сомнения, колебания.

Из зала понеслись враждебные выкрики:

— Ишь ты, о людях у него душа болит!

— Все, что ты говоришь, правильно, но это слова, батенька, слова, голые слова!

— Не слова! — ощетинился он против несправедливых выпадов. — Я сказал и еще раз повторяю: я согласен на свою долю сверх плана и сдам…

— Ты сдашь! Фабрика-то при тебе, считай что твоя. А нам какая выгода? За здорово живешь вкалывать?

— Товарищи из окружного совета все обдумали, их предложение дельное. Давайте голосовать!

— Надо все же подумать, хорошенько подумать, — заколебался Давидков.

Но председатели и агрономы уже смекнули, какой хлеб полегче, где работы поменьше, и слушать не хотели о других вариантах. Оставалось одно: голосовать. За предложение окружного совета подняли руки почти все, за его — несколько человек. Из югнечан — Марян Генков и Гаврил, на которых он не очень-то надеялся, а Голубов, на которого он рассчитывал, воздержался, вообще не голосовал.

Ущелье кончилось. Струма вильнула налево, шоссе — направо, впереди сверкнули окнами беззаботные и веселые в своем белом наряде оштукатуренные дома Югне. Площадь перед почтой, покрытая белым ушавским камнем, встретила их тоже светло, приветливо, несмотря на серый, мокрый осенний день.

Молча распрощались, а Симо он сказал: пойдем поговорим.

Пересекали площадь плечом к плечу: он — высокий, чуть сутулившийся в плечах — шагал легко, стремительно, Голубов — немного выше среднего роста, хорошо сложенный — не отставал, хотя в его походке было что-то мальчишески небрежное.

В ресторане сели в сторонке, и Сивриев начал без обиняков:

— Ты убежден в том, что я ошибаюсь, или тебе приспичило сесть на председательское место?

— Товарищ председатель, двуличие мне чуждо и даже противно. Подножки также не мое амплуа. Чтобы ты не думал обо мне превратно, скажу сразу: я не голосовал за твое предложение, потому что другое мне кажется более разумным. Поддержать тебя значило бы согласиться взвалить на себя огромный воз и тащить его… естественно, наравне с тобой. Извини, но я не настолько глуп, чтобы не понять этого, и я не фанатик. Скажешь, цинизм. Называй как хочешь. Не надо с меня по две шкуры драть. Я не собираюсь делать себе харакири, превращать в ад и работу, и личную жизнь. Чего ради, когда сверху предлагают другой выход? Лично мне будет легче, если эту дополнительную нагрузку взвалят на чужую спину, не на мою. Хотят крестьяне корпеть день и ночь в поле — пусть, их личное дело. Вот так. Идеалы идеалами, но я…

— «Если я не за себя, то кто же за меня?» Так, что ли?

— Точно! — раздраженно ответил Голубов и пустился в длинные, смутные, сомнительные рассуждения о том, что люди испокон веку руководствовались в жизни определенной, конкретной философией. Он не может, конечно, утверждать, что она единственно верная, но что она нашла широкое применение… Ведь иметь нечто — это гораздо больше, чем пользоваться этим нечто. Другой вопрос, все ли это осознают. Скорее всего, не все. Его собственная философия, — та, которую он избрал лично для себя. В силу этого она менее опасна, чем какая бы то ни было, любая другая философия. Ущерб, ею наносимый, причиняется ему одному, ну, может быть, и еще некоей родственной душе. Словом, потерпевших можно пересчитать по пальцам. Его же, Сивриева, философия прямо или косвенно затрагивает сотни, тысячи людей. Значит, из частной, личной она превратилась в общественную, общезначимую… Определение, вероятно, не самое точное, но тем не менее вреда философия Сивриева приносит гораздо больше, так как ее тень падает на жизнь тысяч, верша их судьбу. И он, Сивриев, и все ему подобные знали, что это так, и не только знали, но и, со своей колокольни глядя, вообразили, что общество на веки веков останется их должником за благодеяния, которые они ему оказали, и никому из них в голову не пришло, что есть другая сторона медали, потому что в корне любой доброты есть обратный знак — вред. Не существует доброты совершенно безвредной. Вечные и совершенные библейские добродетели — ложь. Он, Голубов Симо, определил свое место в жизни, он не собирается отбрасывать тень ни на кого, но и не хочет, чтобы на него отбрасывал свою тень кто бы то ни было… Что же касается второго греха, который ему приписывают, то он, Сивриев, и здесь ошибается: председательскому креслу он, Симо Голубов, предпочитает работу на опытной станции, где место ему всегда обеспечено.

— Не было бы мне так паршиво, — прервал его Сивриев, — если бы против меня выступил председатель сельсовета, Гаврил. Я часто чуть ли не орал на него из-за его инертности, безразличия. Но от тебя не ожидал.

— Гаврил не так туп, как кажется. Он сразу главное схватил: если решат так, как предлагает начальство округа, то основная тяжесть по организации частного производства овощей ляжет на совет, то есть на него. А он, как и я, вкалывать не любит. Только и слышишь: работа, ах, работа! Она главное в жизни. Да она, с нами или без нас, все равно будет делаться. И жизнь тоже, с нами или без нас, будет идти дальше, коли есть такие люди, как Тодор Сивриев. Так что не думай, что Гаврил стал тебе верным другом. Он, как и я, сначала все просчитал, да вот только черная кошка ему дорогу перебежала.