Шрифт:
— Он мне помогает, — сказал Кен Гримвуд. — Твой мальчик. Он мне очень помогает.
Я посмотрел на него и вздохнул:
— В смысле, ходит за покупками? Выполняет поручения? И всякое такое?
— Помогает делать ставки, — разъяснил Кен. — Заполняет бланки.
Он захихикал:
— Мы уже пару раз выиграли, верно, Пэт?
Кивок пшеничной макушки.
— Ему надо быть в школе, — сказал я. — Он прогуливает.
Кен потянулся за жестянкой «Олд Холборн». В квартире царило молчание, не считая лязга открываемой металлической коробки. Я сделал движение по направлению к сыну, но старик тронул меня за руку.
— Ты можешь его винить? — негромко спросил Кен. — Мы знаем, почему он прогуливает.
Старик достал пачку «Ризла».
— Разве ты не знаешь?
Я сделал вдох.
— Я защищал его, пока он был маленьким, — сказал я. — Но теперь больше не могу.
Я посмотрел на Кена, мастерящего самокрутку. Она в точности была похожа на небольшой косяк марихуаны, который Пэт курил в домике для игр.
— Что ты намерен с этим делать? — спросил Кен.
Я взглянул на него:
— По правде?
Он коротко кивнул.
— Я хочу сделать им больно, — сказал я. — Особенно вожаку. Тому здоровому. Уильяму Флаю. Я хочу сделать ему больно так же, как он делает больно нам. Так же, как он делает больно Пэту.
Старик рассмеялся мне в лицо.
— Такой милый интеллигент, как ты? — спросил он. — И ты хочешь сделать кому-то больно?
Он чиркнул спичкой, и аромат свежего табака смешался с запахом застарелого табака, который всегда наполнял квартиру. Пэт переворачивал страницы «Рейсинг пост», и в глазах рябило от больших зеленых заголовков. «ЦЕНОВАЯ КОНКУРЕНЦИЯ». «ТОРГОВЫЙ ПОСТ». «ПРАКТИЧЕСКИЕ СОВЕТЫ». «ПОГОВОРИМ?». «ПРИХОДИТЕ НА БЕГА».
Я посмотрел на Синга Рана и вспомнил, что он рассказывал про Италию. Как женщины улыбались ему, а мужчины не могли смотреть ему в лицо.
Рядом кашлянул Кен. Этот старый дребезжащий убийственный кашель, который я слышал и раньше, был знаком мне так же, как альбом Синатры «Песни для великолепных любовников».
Я посмотрел на старика, и он улыбнулся.
— Я тоже, — сказал он. — Я тоже хочу сделать им больно.
21
Я ненавидел его долгие годы.
Я говорил себе — это потому, что он так относился к моей жене, когда она была еще его женой.
И я говорил себе — это потому, что он случайный родитель для Пегги, потому что проживает свою жизнь так, как захочет его левая нога.
Но теперь я видел, что моя прочная ненависть к Джиму Мейсону была не совсем так благородна.
Потому что в основном я ненавидел его за то, что он любил ее, когда ее мир был простым, неразрушенным и новым. За то, что он первым полюбил ее и она полюбила его в ответ, — вот почему я его ненавидел.
Потому что она любила его изначально. Она снова попыталась быть со мной. Вот и все. Попыталась снова. Так было всегда — я был ее новой попыткой. Теперь я это понимал.
Но когда я смотрел на его лицо в мониторе крупным планом, меня потрясла мысль о том, что прежней ненависти больше не существует. Конечно, было бы приятно думать, что я уже вырос из сексуальной ревности и романтичной зависти. Но я подозревал, что все дело в том, что меня это больше не волнует. И это было самое печальное на свете.
— Ты смотришь, Гарри? — спросил меня режиссер.
Я наклонился ближе. Мы сидели в павильоне звукозаписи. В помещении, похожем на ангар, было все, что нужно для съемок. Но я ничего не замечал — ни камер, ни света, ни толпы гримерш, ни редакторов сценария, ни машинистов сцены, ни операторов. Все, что я видел, — это монитор перед собой.
Джим играл роль детектива Стила. Он сидел в ирландском баре — позже мы наложим сюда песню группы «Пог» «Дождливая ночь в Сохо» — и предавался депрессии, обнаружив, что его бывшая жена сбежала с богатым адвокатом.
В сцене от него не требовалось многого — просто сидеть, пить виски (чай со льдом) и делать вид, словно он готов покончить жизнь самоубийством.
Но он дрожал.
Рука, держащая поддельный виски, ощутимо тряслась и, казалось, передавала тревогу каждой части его тела.
Режиссер кипел от возмущения.
— Что с этим хреновым последователем Станиславского? — рявкнул он.
Я молчал. Камера взяла Джима крупным планом. Я никогда не видел в его глазах такой паники.
— Я понимаю, он хочет показать завязавшего алкоголика, который снова запил, — сказал режиссер. — Но этот дерьмовый метод Станиславского — действовать в предлагаемых обстоятельствах, — на кой черт он нам здесь нужен?