Шрифт:
— Тебе это не нужно, — сказал я.
Он провел рукой по стриженой голове, словно до конца не мог поверить, что волос больше нет.
— Может быть, это именно то, что мне нужно.
Но тут же закашлялся, болезненно скривился и глубоко вдохнул, пытаясь отдышаться. Он посмотрел на промокший косяк, зажатый в руке.
— Что, больше не такой хороший? — спросил он.
— Ты всегда будешь для меня хорошим, — ответил я.
Он засмеялся:
— Ну ты и врун!
— А то! — улыбнулся я.
Он вздохнул и поднес красный кончик косяка к обнаженной коже руки. Я услышал потрескивание, почти невидимые волоски на руке съежились и загорелись. Я почувствовал запах. Запах сожженных волос на руке. Я затаил дыхание. Потом он отложил окурок, и я вздохнул.
— Ты не виноват, Пэт, — сказал я. — Ни в чем. Все это дерьмо тянется уже долгие годы.
Он не смотрел на меня.
— Ты ни в чем не виноват.
Он хмыкнул.
— Я осуждаю родителей, — сказал он.
— Я бы хотел, — начал я, и он метнул на меня взгляд, услышав мой голос. — Я бы хотел, чтобы у тебя все было… более устойчиво и незыблемо. Пока ты рос. И теперь. Я просто хочу, чтобы твоя жизнь была прочной и незыблемой.
Он яростно замотал головой.
— Ты уже говорил, — сказал он.
Он не хотел об этом говорить.
Потом он посмотрел на меня. Наконец-то посмотрел на меня.
— Я не знал, куда еще идти, — признался он.
— В таком случае всегда приходи сюда, — сказал я. — Приходи ко мне. Когда больше некуда идти, просто иди домой. И оставайся столько, сколько хочешь. Хорошо?
Он немного подумал.
— Хорошо.
— Идем в дом, — сказал я и встал.
— Хорошо, — повторил он.
Я смотрел, как он бросил окурок на пол и раздавил его. Искры разлетелись и погасли. Нам пришлось пригнуть головы, чтобы выйти из домика.
Мы посмотрели на дом. Он был весь погружен в темноту, и только на кухне горел свет. Все дома были погружены в темноту. Я обнял сына за плечи и внезапно осознал, что он стал ростом выше меня. Когда это случилось?
И мы пошли в дом, где нас ждал старик.
III
ЛЕТО.
ЧЕГО ТЫ ЖДЕШЬ?
20
А потом настал день, когда моя жена слишком рано вернулась с работы.
Я был наверху, в своей комнате, редактировал съемочный вариант сценария «Мусоров». Я уже месяц как работал и получал неплохую зарплату, но теперь все было по-другому. Это было больше похоже на то, чем занимался мой отец. Потому что я уже не делал карьеру. Я просто работал.
Я как раз преодолевал сцену, которая мучила меня целое утро, когда услышал, как по улице едет фургон «Еда, славная еда». Я посмотрел на часы и вернулся к сценарию.
В сцене, на которой я застрял, один из мусоров засадил в камеру опытного грабителя. Он — мусор — насвистывал «Я бы хотел научить мир петь» и выплясывал около камеры. Жестокость полицейского казалась очевидной. Это была прямая отсылка к Тарантино, но меня беспокоило не это. Меня беспокоила смена ролей, когда офицеру в форме дают всю власть и заставляют его петь популярную песенку, а плохой парень при этом вертится как уж на сковородке. Словно добро в конце концов победит, а зло будет наказано.
И меня мучило то, что я понимал — это неправда.
Я отложил сценарий и подошел к окну. Фургон стоял перед домом. Странно. Сейчас как раз время ланча. Фургон должен быть у здания Канэри Уорф. Я увидел, как Сид выбирается с водительского места. Она подошла к задней двери фургона и стала вытаскивать подносы с едой. Рядом стояла одна из ее помощниц. Не столько помогала, сколько плакала. Я спустился вниз.
Сид вошла в дверь, неся подносы. Палочки из моцареллы. Японские пельмени со свининой и капустой. Сашими. Куриное соте. Мини-фриттаты.
— Что случилось? — спросил я, насторожившись.
Помощница шла следом за ней, шмыгая носом и всхлипывая над огромным блюдом с восточными закусками, которыми можно было накормить человек шестьдесят. Я взял у нее блюдо и отнес на кухню. Нетронутая еда лежала на Подносах. Сид уже возвращалась к фургону.
— Включи телевизор, — сказала она.
Я уставился ей вслед. Ненавижу, когда мне такое говорят. «Включи телевизор». Это значит, случилось что-то плохое. Это значит, что все идет не так. Я включил телевизор и сначала не мог понять, что вижу.