По широкой витой дубовой лестнице, освещенной громадным окном с разноцветными стеклами, они поднялись во второй этаж. Там было две комнаты: в одной помещалась мастерская художника, в другой, поменьше, выходившей на балкон, стоял шкаф с книгами, вделанный в стену.

С балкона открывался широкий вид на всю долину с голубыми горами на горизонте. Солнце спускалось к горам. Из-за гор ветер доносил морской соленый запах, смешанный с запахом ржи и полевых цветов. В зеленом просторе долины кое-где яркими пятнами горели крупные красные маки, словно кровью обрызгивая изумруды хлебных полей.

В необыкновенной тишине ясно слышались отдаленные горловые звуки заунывной татарской песни невидимого восточного певца, скрип арбы, мелодичный звон колокольчиков пасущегося стада, чей-то далекий, но ясный разговор. Близкий лес шумел под теплым ветром.

— Здесь жили когда-то скифы, — продолжал Валерьян: — около деревни и кое-где в долине и посейчас стоят врытые в землю каменные «бабы» — скифские памятники, а от деревни через горный хребет есть доисторическая дорога, высеченная в скалах, проложенная еще во времена переселения народов. Именно здесь, через эту долину, выливались они из Азии в Европу. Татары пользуются этой дорогой для вьючного пути в Ялту: она втрое сокращает расстояние; поэтому ее чинят и поддерживают. Я часто хожу по ней на Южный берег. С вершины горы приходится спускаться по циклопической каменной лестнице; называется она по-татарски «Шайтан-мердивени» — Чертова лестница. Идешь и думаешь: вот тут много веков назад шли народы, а начиная с этой долины по крымским степям кочевали легендарные скифы.

Сила Гордеич слушал, смотрел через очки на долину и жевал сухими старческими губами.

— А какая разница? — возразил он. — Что скифы, что татары, что наша мордва и черемисы, которые и посейчас пенькам молятся и кобылятину едят, — по-моему, все одно.

Сила Гордеич помолчал.

— Мечтатель вы, фантазер. Валерьян Иваныч! А я вот практический человек: летом здесь, действительно, хорошо, красиво, привольно, ну, а зимой-то как? Ведь зимой здесь — сибирка? Как жить будете? Вы-то, чай, не скифы?

Валерьян засмеялся.

— А мне и зимой здесь нравится. Жил я тут всю зиму, когда дом строили. Выйдешь из дому — лес шумит и не чувствуешь одиночества. Лес — он живой, я лесной язык понимаю! Вечером камин, бывало, затопишь, Иван, мой слуга, придет с разговорами, в столовой лампа горит, собака у огня лежит и к ночному ветру прислушивается… Хорошо!

— Это какой Иван?

— Да из вашего села, по прозвищу Царевич.

— Знаю я этого Ивана. Молодой парень, от отца выделился, да и уехал. Из села Царевщины выходцы они.

— Ну, вот этот самый Иван Царевич с Волги и припер ко мне, да не один, а с женой вместе. Она — кухаркой у нас, а он — работником. Ничего, честные, работящие люди.

— Это хорошо, что своих взяли, из наших мест. Ужо поговорю с ними. Как же все-таки думаете жить здесь? Ведь зимой-то вам, думаю, в столице надо быть?

— Что ж, буду ездить. Вся эта затея — для Наташи: доктора из Крыма ее не отпускают, — все еще легкие не в порядке, да и не любит она городскую жизнь. Городских людей боится, а вот деревня, природа, дети да домашние животные — это ее мир!

— Что поделаешь? Выросла в степи! Все мы, видно, скифы, Валерьян Иваныч.

Старик засмеялся низким, грудным смехом.

— А летом, — продолжал художник, — я здесь работать буду. Хочу, чтобы этот дом не для одних нас существовал, хочу собирать здесь на летний отдых знакомых художников, чтобы для них летний приют здесь был. Будут писать, работать, вдохновляться. Вот и общество будет у нас. Создам здесь этакий культурный уголок.

— А из местных-то жителей никого, видно, нет знакомых?

— Есть и из местных. Вот рядом, в десяти минутах ходьбы, живет мой петербургский приятель; он мне и продал участок; отрезал от своего. У него тут хорошее хозяйство, сад и мельница. Есть еще за перевалом, верстах в десяти отсюда, на берегу моря — целая колония: артисты, писатели, художники; сообща купили землю, разбили на участки, и каждый себе домик построил. Все мои друзья и знакомцы. Вообще теперь в Крыму, действительно, идет колонизация! Этакая мелкая демократизация: всякий небогатый народ на землю потянулся. Даже актеры и художники — уж на что бездомный народ! — все стремятся свой клок земли иметь и хоть какой-нибудь угол. Есть здесь даже профессорский уголок…

— Это понятно: никто так не мечтает о земле, как те, у кого ее нет. Вот и вы тоже…

— Конечно! Ведь, в сущности, учредить Академию художеств в Петербурге, где и солнца-то почти нет никогда, — нелепость! По-настоящему академия для художников должна быть там, где много солнца и света, где, как здесь вот, такая красочная природа. Но что поделаешь? Придется каждую зиму все-таки являться в столицу.

— Есть ли с чем являться-то? Пожалуй, эта возня с больной женой да с постройкой отзывается на работе-то?