Шрифт:
Как-то, отложив незаконченный пейзаж, он быстро схватил новый натянутый холст, поставил его на мольберт и с просветленным лицом начал быстро, крупно набрасывать молящуюся фигуру. Рисуя, он нередко декламировал стихи, что-то вроде:
Здесь покоится девица, Марья Львовна Жеребец. Спи спокойно, хладнокровно, Дорогая Марья Львовна.Или произносил загадочные слова и фразы:
Был у дяди старый сад, У меня — кузина Маша, Это все, но здесь зарыт роман…Я с жадностью ловил и запоминал все, что он произносил. Поликарпий был самый интеллигентный и образованный человек из всех, с кем мне довелось общаться в детстве. Правда, никакой спящей девицы я нигде не видел, не знал, что такое «кузина», представить себе не мог, кто и зачем зарыл в старом саду какой-то роман, а он смотрел на меня многозначительно и, как мне казалось, с сожалением, и я понимал, сколь я мал и ничтожен и как сложна и непостижима предстоящая мне жизнь…
Он исчез неожиданно.
В мае тридцать седьмого года, вскоре после праздников, дяшка Афанасий приехал под вечер из Москвы осунувшийся, невеселый и вместе с обычными гостинцами бабушке и мне привез не одну, а целых три поллитровых бутылки водки.
Деда в избе не было и, выложив все на стол, дяшка виновато сказал:
— Большая беда, мама… Поликашу взяли.
— Поликушу?!. Да как же так? За что? — всполошилась бабушка. — Божий ведь человек!
— А ты не болтай! — не отвечая бабушке и оборачиваясь ко мне, строго предупредил Афанасий. — Ты ничего не слышал и не знаешь! Иди!
За ужином, откупорив одну из привезенных дяшкой бутылок и налив водку в стопки до краев себе и Афанасию и накапав на донышко бабушке, дед сказал:
— Помянем Поликарпия, царство ему небесное!
— Не хороните его, батя, — запротестовал дяшка, — не надо! Может, еще и обойдется. Всякое случается… разберутся и выпустят…
— Вот! — дед убежденно похлопал себя по ширинке порток. — Жди больше! В ЭнКэВэДэ ведь тоже план спущен. Одного выпусти, другого, а самому — садись?.. Не в жисть не выпустят! Выпьем за упокой его души!
— Нет, за упокой не буду! — отказался Афанасий. — Не надо!.. Выпьем за то, чтобы разобрались и выпустили. Как честного советского человека! — уточнил он.
Они выпили водки и, закусывая, дед после недолгого молчания спросил:
— Ты, Афоня, как сам считаешь: враг он или нет? Как на духу!
— Да какой же он враг?.. Как можно такое говорить? — удивился Афанасий. — Вы что, не видели? Я за него головой ручаюсь!
— А ты ведь, Афоня, к самому императору… к товарищу Сталину ходишь. Вот и сказал бы ему, так, мол, и так… Нет на Поликушке никакой вины, отпустите его, я за него поруку даю, головой отвечаю… Может, и помогло бы. Он ведь самый главный! — убежденно сказал дед. — Как скажет, так и будет! Доброе дело сделает, в газетах о его императорской милости могут пропечатать. Мол, отец родной и благодетель, вот и помиловал. Сказал бы ты ему, а? Попытка не пытка!
— Не надо товарища Сталина императором называть, — попросил дяшка. — Нехорошо!
— Скажи, Афонюшка, скажи родной! — ухватив дяшку за руку, взмолилась бабушка. — Император он или кто… Скажи! Христом Богом прошу! Какой он враг? Божий человек он, Поликуша.
— Ничего вы не понимаете, — после короткой паузы строго и с обидою сказал дяшка. — Документы оформлены, дело сделано, кто же за собой ошибку признает?.. Надеяться теперь можно только на случай — всякое бывает… А я не могу! Да стоит мне только заикнуться и меня… Да от меня мокрое место останется!.. Кто я есть?.. Прикрепленный! Моя обязанность охранять товарища Сталина, дверцу автомобиля открыть, кресло или стул на террасе переставить, бутылку «боржома» принести… Если что спросит, ответить «да» или «нет». И все! А с просьбами обращаться или самому вопрос ставить, это невозможно… Заступаться за врага народа — это все, конец!
— Да какой же он враг? — возмутился дед. — Ты же сам сказал, что нет! Сам сказал, что честный человек!
— Вы на меня не кричите… Я товарищу Сталину говорить ничего не могу. Понимаете — не положено!
— А смачный он, кремлевский бульон, наварный! — с недоброй усмешкой сказал дед. — Подороже он тебе, чем Поликарпий!
— Ваша воля оскорблять меня, — покраснев, проговорил дяшка. — Но обращаться к товарищу Сталину с просьбами я не могу! Не имею права! — вдруг истерично закричал он. — И не буду!
В тот вечер он выпил сверх меры и опьянел. Хорошо поддавший и оттого удоволенный дед храпел на кровати, бабушка тихонько сопела рядом со мной на печке, а дяшка сидел в темноте за столом под божницей, уронив голову на руки, плакал, тихонько всхлипывая, и, время от времени, негромко вопрошал: «За что?»
Меня тоже душили слезы, я с трудом сдерживался и страшно боялся, что не выдюжу и разревусь, и меня услышит Афанасий и проснется бабушка. С двухмесячного возраста, когда у матери пропало молоко и она оставила меня в деревне, бабушка спала всегда рядом, даже во сне она чувствовала и стерегла не только мои движения, но и мое дыхание, и стоило мне заплакать, она наверняка проснулась бы и расстроилась.