Как и в те оба раза, Володька попросил, а точнее, потребовал дать продуктов и спиртного, чтобы это двойное торжество — день рождения Аделины, являющийся к тому же помолвкой, — «достойно отметить». В очередной раз мне было предложено, как он выразился, «поделиться трофеями наших войск». Хотя тон разговора его был повелительным, категоричным, я отнесся к этому как к должному: из нас пятерых, живших в эти послевоенные недели тесной офицерской компанией, только у меня одного имелась такая трофейная заначка, причем богатейшая, — заложенный и спрятанный кем-то еще до нашего прихода в укромном подвале склад немецких армейских продуктов, спиртного и сигарет, скрытых от учета и положенного оприходования.

Вторая его просьба, а точнее требование, ввергло меня в замешательство. Он сам придумал и определил подарок, который я должен был преподнести Аделине по случаю дня рождения: передав мне квадратный, шоколадного цвета кожаный портативный чемоданчик — кофр с желтыми металлическими уголками и двенадцатью узенькими отделениями внутри — Володька велел заполнить их моими редкими русскими пластинками.

К этим трем событиям субботнего дня примыкали и спортивные корпусные соревнования утром в воскресенье 27 мая.

Двадцать шестое мая — поворотные, переломные, без преувеличения, сутки, изменившие мою жизнь и судьбу, начались неожиданным телефонным звонком.

Накануне вечером Володька с Мишутой умчали на мотоциклах в Штеттин, а я, только что сменившийся с дежурства, остался.

Я спал крепко и проснулся часа в три ночи, очевидно, не сразу, от непрерывного, резкого зуммера полевого телефона, стоявшего на низкой прикроватной тумбочке рядом с изголовьем. Нашарив в темноте и поспешно схватив трубку, — может, из штаба, а может быть, тревога, — проговорил:

— Сто седьмой слушает, — это был позывной моего аппарата.

— Старший лейтенант Федотов? — донесся издалека властный, командный и, казалось, уже чем-то недовольный голос.

— Так точно! — я подскочил на кровати.

— Вы что, спите? — настороженно и с удивлением или даже возмущением спросили меня.

— Никак нет! — преданно закричал я в трубку, включив фонарик, а затем настенную лампу и хватая со стула обмундирование.

— Станьте по стойке «смирно», когда с вами говорит старший по званию, — строго и недовольно приказали мне.

— Слушаюсь! — в одних трусах я нелепо стал навытяжку с трубкой, прижатой к уху.

— С вами говорят из отдела расстрелов, — продолжал издалека повелительный голос. — У аппарата полковник Тютюгин! Лично!

— Я вас слушаю, товарищ полковник!

— Поднимите роту по тревоге. Боевая обстановка чрезвычайна и становится критической. Вы меня понимаете?

Приказание было столь неожиданным и невероятным, что я ощутил какую-то слабость и пустоту в ногах, в области живота и чуть ниже…

— Так точно! — заверил я, хотя ничего не мог понять, не мог спросонок осмыслить услышанное и единственное, что предположил: западные союзники — англичане и американцы — отказались, как было договорено, отвести свои войска к обусловленной демаркационной линии и, более того, очевидно, напали на нас. Но при чем тут какой-то отдел расстрелов?.. И фамилию полковника — Тютюгин — я слышал впервые.

— От быстроты ваших действий, — продолжал тот же повелительный голос, — от вашей самоотверженности и, не буду скрывать, от вашей готовности до конца выполнить свой долг зависит, возможно, не только судьба дивизии, но и судьба всей армии. Вы меня понимаете?

— Так точно! Я до конца… Я выполню, товарищ полковник, — поспешно заверил я.

— Если не выполните, вы будете расстреляны! — разъяснили мне. — Слушайте меня внимательно!

— Я вас слушаю, товарищ полковник!!! — преданно закричал я, весь обратясь в слух и в полном замешательстве от всего услышанного, но понимая, что сейчас мне будет сообщено самое важное — будет поставлена конкретная боевая задача — и, таким образом, все прояснится, станет на свои места и наступит полная ясность.

— У Бебы загиб матки, — с волнением торжественно возвестил все тот же голос и с искренним отчаянием воскликнул: — Какой ужас! — Полковник внезапно замолчал, но в трубке еще слышалось его прерывистое дыхание.

Я в жизни не знал никакой Бебы, понятия не имел ни о каких женских аномалиях и спросонок вообще ничего не соображал, но прежде чем я успел не то что выругаться, а хотя бы просто что-либо сообразить, «полковник Тютюгин» уже повесил трубку, а я, поняв наконец, что это Володька с Мишутой меня разыграли, отчаянно ругался и не мог уснуть.