Путь туда был странен, но оттуда — куда странннее. Какой-то музей под открытым небом. Чувак на велоэкранолете такой архаичной конструкции (он явно был сделан до изобретения антиграва, то есть антиграв-то работал, но педали при этом велосипедасту приходилось крутить до седьмого пота, это было заметно по кепке, съевшей его лоб), ничего вразумительного не ответил на наш вопрос о качестве дороги. Вольному — воля. Мы-то ехали на джипе, апологеты романтики. Спросили дорогу. «Мариинский канал знаете?» — спросило существо, раскручивая маховик. Его машина была еще и оборудована экспонатом, явно спертым из музея им. Н. В. Гулиа! Мы не знали. Да и не очень-то хотели знать. «Как у вас с рыбой? — спрсили мы. — Сложно ли с ней? Вам, уважаемый водно-воздушный крестьянин, не сложно ли с ними?» — «Нет, — буркнул он, — шуршащий и хлюпающий винт уже начал перемалывать молекулы атмосферы (я их видел, как вот сейчас тебя вижу, если, конечно, надену очки с особыми линзами той самой отличной отделки), — а вот вам бы лучше не то чтобы держаться от этих мест подальше, а просто ехать». Виталий (все бы ничего, но последняя реплика представителя местного разума его явно задела), харкнул по-интеллигентски, надвинул на лоб свой псевдошлем цвета хаки, затем сдвинул его на затылок и, почувствовав себя ни с того ни с сего хозяином положения, сделал подозрительный жест (его заметил только я); рявкнул — это только ему, впрочем, блеянье противоестественно изнасилованной овечки показалось суровым рыком хозяина здешних мест: — Э! А не будете ли вы так любезны объяснить, милейший!..— Но тут абориген нас умыл без мыла. А если и с мылом, то с детским. Он врубил генератор звука чихающего двухтактного двигателя мопеда на полную катушку и скрылся. С эквалайзером было явно что-то не то. У меня был соблазн встряхнуть чертову коробку и трахнуть ее обо что-либо. Или, наоборот, шарахнуть по ней чем-нибудь не слишком увесистым вроде резинового демократизатора.

А! Заработало. Я уселся поудобнее и стал смотреть дальше. Э-э... так Марс? 

Блин, а чего это я вообразил? Я же родился на Земле, на ней же, судя по всему, и окончу свои бренные дни. Ну на кой он мне сдался, Марс этот ваш гребаный?

Прервусь. Прогуляюсь. Для прогулки, впрочем, далековато. Всего лишь чуть-чуть. Ноги — в штаны, ноги в сандалии! Ноги... чуть не забыл. Ноги — в трусы. Кажется, ничего не перепутал. Панамку бы не забыть. Иду в сквер, раскланиваюсь с соседями. Иду, дабы предаться умиротворящим мыслям. Не обращаю внимания на детский перформенс, не обращаю, не педофил ведь какой-нибудь! Хотя... детки... люблю ведь.

Нырнуть, пересеча, и непопастца, и вынурнуца, а ретсча бежитсча. Аллейка слегка крива, выйти, пересечь весьма объемистый (сука, на этот раз всего лишь в почти в двух измерениях), перекресток — да и прибыть на место дислокации. Здесь военно. Обман мыслей. Давно уже никто не отдает четких недвусмысленных команд, да и оркестр уехал. Да, Перцуцац. Самое главное: не забыть о нем. Об этом гуманиде со столь смешной фамилией (пока он мне не представился, я бы сам в такую чепуху не поверил б).

Плюхнулся на скамейку. Сквер был то ли интимно-, то ли пафосно-великолепен. Небо было сине. Колокол в храме брякнул и передумал. Зачем-то плыло себе облачко, а говнотечка-речка катила какие-то не очень полные воды.

Красота. Я вынул из кармана конверт нехорошей, попсовой фирмы, на котором я сам расписался, что претензий ни к кому не имею. И к себе, наверно, тоже? Та́к подразумевалось или мне это показалсь?

Нужно было вынуть из конверта документы, расписаться где-то, что-то исправить, а мне было в лом. Я лелеял дурацкую надежду, что среди этих бумаг, дурно отпечатанных на дешевом лазерном «Самсунге», может быть, найдется что-нибудь стоящее — например, Катькина фотография стандартного, как они говорят, формата 10х15. И я нашел эту карточку. Она как-то сама собой выпала из вороха бумаг. Я тупо смотрел на нее, лежащую на песочке, ярко освещенную почти полуденным солнцем.

Платаны (и какой дурак посадил платаны в этом сквере, да какой это в таком случае сквер, скажите, если умеете говорить?) как-то не радовали, мне как-то больше по душе наши родные ели... Да что я оттягиваю сюжет? За спиной послышалось гмыханье, да я ведь и сам веду себя не так уж редко подобным образом, только боюсь показаться глупым. Вежливое покашливание — так это надо назвать.

Перцуцац не таился. Если бы я не поленился обернуться, то заметил бы его чуть ли не за полкилометра. А мне было лень. Знаете, лень.

Ну так кто же он, Перцуцац? Таинственное явление инопланетного разума? Кто он, на хрен, мать твою перемать? Может, говно какое-то?

Может ли быть какое-то говно говнистее фашизма? А что такое фашизм? Геноцид? Да ведь есть херовина куда херовей. Психоцид. Это ведь похуже каннибализма.

Какого черта он, Перцуцац, наехал на меня, преследовал в моих снах? Неужели другой, более жирной свиньи у него на примете не было?

«Не успел постричь ногти на ногах», — подумал я, шевеля сандалией портрет Кати.

Я все никак не мог заговорить с монстром, этим воплощением зла. А сказать что-то надо было. Иначе, чувствовал я, моя жизнь была жалка и бессмысленна. Чего я добился, чего? Без малого сорок лет катался на электричке на работу, чтобы проклинать на ней мелких грызунов, и сам являлся при этом жалким зверьком с рыжей шкуркой?

Тут подошла и Наташа. Она не поленилась сменить треники на что-то более торжественное. «Ассистентка! — понял я. — Она его ассистентка!»

— Все, — сказал Перцуцац.

И было все.