Но и в среду она не приехала.

Было уже около девяти, когда у ворот стукнула дверца машины. Я сидел за столом, делал уроки. Заскрипели ворота, и на отлогой садовой дорожке разнеслись торопливые шаги матери. Открывать ей я не пошел. Даже не сняв пальто, она первым делом заглянула ко мне.

— Занимаешься? — спросила она.

— Ага.

— Что Сидике?

— Не приехала.

— Так я и думала, — усмехнулась мать.

— Наверно, случилось что-нибудь.

— Ну да. Просто-напросто она не посмела вернуться.

— Нечего было набрасываться на нее.

— Что значит, набрасываться?

— С подозрениями своими.

Мать махнула рукой и хотела было уйти, но спросила все же:

— Может, сядем в гостиной, поговорим?

— Не хочу.

Она замерла на пороге, вернулась ко мне и погладила меня по вихрам.

— Да что с тобой происходит?

— Ничего особенного.

— Дюрика… Я ведь вижу. Почему ты мне обо всем не расскажешь? Ну, бывает, я нервничаю, срываюсь… Признаю. Может, я тебя чем-то обидела?

— Нет.

— Ну, не будь же таким упрямцем! Дорогой мой, любимый Дюрика… — Она наклонилась и чмокнула меня в маковку. Я почувствовал, что должен обнять ее, обхватил мать за шею и содрогнулся. Я знал, что любить ее не способен. И она меня не должна. Мать еще раз поцеловала меня и, явно успокоенная, сказала:

— Так придешь?

— Хорошо.

Она вышла. Я уткнулся в тетрадку. Закончил пример и стал слушать шум воды в ванной и приглушенные шорохи матери. Я слышал, как она прошла через гардеробную и села в кресло. Я тоже поднялся и вышел в гостиную. Она положила на стол шкатулку с шитьем и спросила:

— Может, надо зашить что-нибудь?

— Нет, не надо.

Достав из шкатулки свое вязанье, она расправила нити, откинулась поудобней и, с улыбкой поглядывая на меня, заработала спицами.

— Ну, что в школе было?

— Ничего.

— Спрашивали?

— По венгерскому. Пятерку поставили.

Мать довольно кивнула.

— А ведь ты не готовился даже.

— По венгерскому мне и не надо. Я на уроках слушаю. И достаточно.

— Заниматься все-таки надо…

В дверь просунулась бабкина голова.

— Здравствуй, доченька!

— Здравствуйте, мама. Слышь, Сидике-то не вернулась.

Бабка тут же была в гостиной.

— Я и думала: не посмеет она вернуться. И почему не посмеет, мне тоже известно.

— Вот и мне так казалось.

— Говорила я вам!

— Что вы нам говорили?

— Что беды с ними не оберешься.

— Хватит, мама, об этом. Прошу вас.

Бабка мрачно сверкнула глазами.

— Я трех полотенец махровых недосчиталась. Голубеньких.

— Так вы посмотрите получше…

— Да уж я посмотрела. Знаю я, почему она не вернулась.

— Я не думаю, мама…

— Ну а вещи свои забрала она?

— Я не знаю.

— Зато я знаю. Все как есть. Ничего не оставила. Я проверила ее шкаф.

— Все равно я не думаю…

— Полотенца исчезли! Уж как я искала их — нет нигде.

Мать поднялась. Они вышли из комнаты. Я, не двигаясь с места, через дверь наблюдал за ними. Они переворошили весь бельевой шкаф, и ящик для грязного, и белье, приготовленное для глажения. Недоумевающее лицо матери все сильней искажалось от злости.

В гостиную бабка вернулась с улыбкой, словно бы говоря: «А ведь я вас предупреждала!» Стиснув зубы, мать села, взяла в руки вязанье, но немного спустя отшвырнула его.

— И простыни одной не хватает… — проговорила она задумчиво.

— Я не верю, что это Сидике… — начал я.

— Что значит не веришь? А кто же тогда?

— Ты разве не видела в воскресенье, какое у нее было лицо?

Мать холодно посмотрела на меня и ответила:

— Факты есть факты.

В это время ворота заскрежетали и послышались энергичные шаги отца. Мать устало поднялась.

— Пойду разогрею ужин… — сказала бабка.

Мать пошла открывать. Войдя в прихожую, отец подождал немного, пока глаза не привыкли к полумраку, и наклонился, чтобы поцеловать мать.

— Привет, малютка… — сказал он матери.

И, как обычно, пройдя мимо меня, обернулся с вопросом:

— Ну что, старина? Как там в школе?

— Ничего, старина, нормально, — огрызнулся я.

Он сдвинул брови, остановился. Портфель застыл у него в руке.

— У мамы три полотенца пропали и простыня, — сказала мать.