Сидике опустилась опять на скамеечку. Уронила руки в подол и заплакала. Мальчонка подполз к ней, пролопотал что-то, она затрясла головой.

— Это я ей дал… — повторял я.

Мать уронила Библию на комод, потом снова схватила ее. Раскрыла, полистала. Бережными движениями смахнула с переплета невидимые пылинки. Мальчишка выудил из кастрюли очищенную картофелину и катанул ее по полу к ногам матери. Мать испуганно посмотрела на него и захлопнула книгу. Тот вскинул глазенками и, будто хищник какой, бросился за картофелиной.

— Моя… — сказал он и впился в нее зубами.

Мать пристально поглядела сперва на меня, потом на Сидике.

— Я верю… — хрипло сказала она и уже другим голосом крикнула мне: — Ты ведь знаешь, какая это для меня память!

— Я знаю… но я подумал, что нам она все равно не нужна…

На это она не ответила. Сидике, приподняв край передника, вытерла слезы. На нас она не смотрела. Старуха лежала на койке с отсутствующим лицом, до нее уже доносился лишь голос собственной боли.

Стало тихо. Только картошка хрустела под зубами мальчишки.

— Это я виновата, что Сидике не поехала… я одна тут… — прошептала старуха, устремив глаза в потолок.

— Вы вернетесь к нам, Сидике? — спросила мать после долгой паузы. Девушка неуверенно покачала головой и взглянула на мать.

— Тогда я оставлю вам трудовую книжку. Хорошо? И не будем серчать друг на друга.

Девушка молча кивнула.

— А Библию я заберу… для меня это память… — словно бы оправдываясь, сказала мать.

На это девушка не ответила. Только я посмотрел на мать. Она положила переплетенную в черную кожу Библию на угол стола. Достала из сумочки трудовую книжку. Что-то в ней записала, вложила между страничек деньги и протянула девушке.

Мы поднялись. Мать за руку попрощалась с Сидике. Ее руку она держала долго — скорее всего, по рассеянности. Но вот она принужденно улыбнулась. Как будто мыслями была уже далеко отсюда. И направилась к выходу.

— До свиданья, — сказал я.

И заметил, что девушке хочется наклониться и поцеловать меня. Я подставил лицо. Но когда головы наши сблизились, какая-то сила отвела нас друг от друга. Я посмотрел на нее. Глаза мои подернулись влагой. Я протянул Сидике руку. Поколебавшись, она пожала ее.

Выходя из комнаты, я оглянулся. На столе, скрывая под плотной кожей порванные страницы, лежала Библия. Мать вышла уже на тропинку. Я не стал окликать ее. Она шла по смерзшемуся в комья песку неуверенной покачивающейся походкой. И время от времени, ища успокоения, оглядывалась на меня, но я не отвечал на ее взгляды.

С упрямой решительностью избегая ответа, я шагал за ней следом.

Перевод В. БЕЛОУСОВОЙ

Bal'azs J'ozsef

KOPORTOS

Повесть «Захоронь» я начал писать еще в студенческие годы. В то время я мечтал сделать из нее любительский фильм. Вскоре, однако, мне пришлось убедиться, что задача эта превосходит мои возможности, да и возможности любительского фильма тоже. Прошли годы, прежде чем я снова вернулся к этой повести. Когда она была завершена, мне исполнилось двадцать восемь.

И в «Захорони», и в других моих сочинениях я всегда стремился показать, что вопрос «быть или не быть?» может в любой момент встать перед каждым, это естественный спутник человеческой жизни, никоим образом не связанный ни с положением, ни с чинами, ни с родом занятий.

Я родился в 1944 году, рос в деревне, учился сперва в небольшом городишке, потом — в столичном университете. То были тихие, спокойные годы, прожитые без особых эксцессов, хотя я и успел за это время поработать грузчиком, мастером на заводе, журналистом и стать в конце концов кинодраматургом.

В своих произведениях я всегда стремился быть точным. Меня привлекает не только и не столько фактическая сторона, сколько невыразимые глубины бытия. Должен признаться, что до сих пор я терпел фиаско. Мои сочинения — наглядное свидетельство тому, что тщательно подогнанные друг к другу фразы способны дать лишь самое отдаленное представление о тайной пульсации бытия и о тех бесчисленных загадках, что сопровождают человека до самой смерти.

Йожеф БАЛАЖ