все вымерло вчера и кончилось вчерав чернильных жилах вся катилась к морю тучаи на крючок была нанизана пчелаи среди прочих звезд была звездой падучейи время запеклось сиреневой чертойи горький майский мед сочился в неба чашуи думала пчела согнувшись запятойчто вот последний шанс украсить глупость нашу
К портрету В. Д. Гудиашвили
Мало ли, много жизнь искажала…К дому дорога долго бежала,долго петляла, долго кружила.Много ли, мало жизнь предложила?Годы обочин, горя, крушений…Вздулись, как корни, жилы на шее,дернулись гневно, будто очнулись.Тут и в отечестве встрепенулись.«Смерть Пиросмани» – не для Парижа!Кисть не обманет – Родину вижу!»Цвета густого сурика – руки.Тридцать шестого года излуки.Грязь не пристала, не ослепила:перелистала и – отступила.
По кругу
стрелки-стрелки секунданты бессонницымысли взрывают по кругу вращениято ли текущее время хоронитсято ли становится мера священнеекто их, зачем тянет ширмой мигреневойвслед изнуряющей скачке пунктирнойпо циферблату стихотворенияв этой пустой суматохе квартирнойвзвешивай! в память с которой стираетсясекундомерной агонии свитаможет быть новая жизнь упираетсяне осязая условий транзита
Капля
она растет как приговор вмещаясебя с трудом в незыблемую формударованную ей самой природойсвернув пространство до законов плотии ими пресыщаясь в этой рабскойколеблющейся хрупкой оболочкеона созреет и слезой паденьемгармонию привычную встревожитно не изменит только миг и капляразбита вдребезги и новые зачатьяпоспешно примут те же формы рабскойсвободы плоти жаждущей полетаи это будет продолжаться вечно
«Февраль. Дождями загрунтован…»
Февраль. Дождями загрунтовандо белой накипи газон.И ожерелья хмурых оконнелепый отражают сон:сухой закон, года глухие,по кухням – затяжной совет.Из жизни дворники лихиепоследний выметают свет.А дождь уже со снегом дружени мертвый катится сезон,и, как на праздник, отутюженлицо теряющий газон.
«Когда-нибудь, сорвав повязку с глаз…»
Когда-нибудь, сорвав повязку с глаз,лишь оглянись! Там, в обмороке будней,вся жизнь в огне безумных клятв и фразв круг вплетена, который наши судьбызамкнули. Нить (а прежде то былачерта последняя) тоской мне горло сжала.Отбросив два мешающих крыла,ты эту нить, как зеркальце, держала.Замри, прошу! В неведенье рукапребыть должна.Пусть вся в узлах, как в шрамах,струится нить по лезвию стиха,—я жив еще! И это как-то странно.
«Мой ангел нежный, не зови меня!..»
Мой ангел нежный, не зови меня!Твое дыхание мне обжигает памятьи, как мальчишку, выдыхает в ночьв безумии отчаянья. Я знаюнеутоленный страх. Он нас убьет.Уж лучше мне ослепнуть от желанья,чем дать ему окрепнуть. О, молчи!Мой ангел нежный, мы не видим сами,каких глубин коснулись и какихглубин коснулось прошлое. За нами,как хвост змеи – забот влачится шелк.Он нам мешает в пустоте вмещатьсяи счастлив там, где высохли цветы,где докричаться значит – задохнуться,где нам нельзя по голосам узнатьграниц и кто участники побега.Он нам мешает сделать вдох один,сорвать замки и выйти, выйти в небо,и раствориться в нем, и прорастиодной вселенной. О, мой ангел нежный!
«До невесомости легка…»
до невесомости легканевнятная покаидет последняя строкаидет издалекаиз детстваиз чужой бедыиз ранки у вискаиз медом брызжущей средыиз мук черновикаидет непрошено как воркак страх и как тоскакак неизбывный приговорпоследняя строказа ней молваза ней зимаза ними пустотаи чтобы не сойти с умачуть в стороне мечтаеще ее дымится пульсно полон рот пескаи спит, давно уткнувшись в пультсмотритель маякаи некому золу сместис казенного листазажата молния в горстии дальше – немота
