— Так как же сегодня?

— Нет, — повторила она. И не из опасения, что кто-нибудь их увидит.

— Я помню, что обещал больше не просить тебя об этом… но я не знал… Ведь я не знал, что мне придется уехать… А, Рената?

— Ну что?

— Рената, но почему же? Всего полчасика в кафе… Ты уже пила кофе?

— Как раз наливала себе чашку, — ответила она, тихонько засмеявшись. И услышала, что он тоже смеется. В конце концов, наверно, это действительно было смешно. У нее стынет кофе, а они сговариваются идти его пить куда-то в другое место. Она подумала о Джованнелле и ее возможных расспросах, которых так боялась. Рената страшилась их еще с понедельника, хотя к тому не было причин. «Девочку что-то гнетет. Она страдает», — как-то заметил Андреа, который почти каждый вечер подолгу помогал Джованнелле делать уроки, а потом засыпал в кресле с блоком дистанционного управления в руке перед недавно купленным цветным телевизором.

Подумав о Джованнелле, Рената нашла выход. Довольно трусливое решение и весьма удобный компромисс. Все еще раздумывая, она облизнула губы и посмотрела на часы. Прислуга должна была прийти с минуты на минуту, и это ее подстегнуло. Она вновь прикрыла глаза.

— Ну, хорошо, раз уж ты хочешь со мной попрощаться… Слушай, в четверть первого я пойду за девочкой в школу… — И тут она растерянно умолкла. До сих пор Джованнелла в их разговорах была запретной темой, а сейчас Рената вдруг ее коснулась.

— За Джованнеллой? — спросил он, и это прозвучало не просто вопросом.

— Да.

— Ты ведь сможешь выйти из дома минут на десять раньше?

— Да-а. Но ты должен…

— Хорошо, хорошо, все будет так, как ты хочешь.

Она заставила его себя выслушать. Ему надо исчезнуть прежде, чем прозвонит звонок с уроков. Девочка не должна его видеть. Таково условие. Ей показалось, что он колеблется, и неожиданно ее охватил безотчетный страх — вдруг он не захочет уйти, это будет просто трагедией. И зачем только она уступила, она ни в коем случае не должна была этого делать.

— Ну хорошо, — ответил он.

Кофе у нее окончательно остыл, но она, помешав его ложечкой, все-таки выпила. Почти совсем горький, какой нравился председательше. Мысленно она всегда называла мать Андреа только так. Всякий раз, когда, отвечая по телефону, та произносила своим глубоким, звучным голосом: «Синьора Балестрини слушает. С кем я говорю?» — казалось, она предлагает непочтительной публике встать.

«Видишь ли, я просто не знаю, кто из них двоих председатель суда», — шепнул на ухо невесте Андреа в день свадьбы, желая немного ее приободрить. И она действительно улыбнулась, но так, чтобы никто не заметил. А улыбаться были все причины — денек выдался на славу, и гости казались такими веселыми. И еще — смех вызывал вид самой председательши: она красовалась в величественной белоснежной шляпе с такими огромными полями, что они укрывали от жаркого июльского солнца даже ее широченные плечи.

Однако, когда она видела перед собой лицо свекрови — неизменно такое серьезное, чуть грустное, но без следа злобы или раздражения, — Рената не могла заставить себя улыбнуться. Председатель (он умер месяца через два после свадьбы сына) был мягче и добрее. Он по-отечески подмигивал Ренате, беседовал с ней, беспокоился, почему она такая бледная. Он был довольно высокий, но казался меньше ростом из-за небольшого, аккуратного брюшка. У него были квадратные усики, свою соломенную шляпу он носил с удивительным шиком. В тот день он был без шляпы, и солнечные лучи играли на его уже внушительной лысине. То и дело он обеими ладонями проводил по голове, словно приглаживая несуществующие волосы. Вероятно, этот жест сохранился с тех пор, когда у него еще была пышная и, наверно, кудрявая шевелюра.

Именно он, старик Балестрини, был вдохновителем свадебного обеда, заказанного на террасе уютного ресторанчика в Кастелли под увитым зеленью навесом, наконец-то защитившим его лысину от солнечных лучей. И за столом, скрывая свое волнение, он делал все, чтобы самые почетные гости не скучали, и поддерживал общий разговор. Он без конца подбадривал взглядом то сына, то жену, то родителей новобрачной, ни на секунду не забывая о ней самой. А когда кто-то произнес совсем неуместный тост («Желаем счастья и детей!»), заставивший Ренату опустить глаза на еще не тронутые макароны, он даже ей подмигнул.

— Добрый день, синьора, — поздоровалась вошедшая прислуга, громко захлопнув тяжелую входную дверь. Рената положила пустую чашку в мойку и еле слышно ответила ей. Женщина, как всегда, сразу затараторила, перечисляя покупки: хлеб, молоко, яйца…

— Что еще вы велели купить?

— Спички для кухни.

— Ну вот, а я и забыла, — пробормотала прислуга, снимая легкий жакетик и вовсе не проявляя желания снова бежать на улицу.

— Начните уборку, Анна, с комнаты девочки, — распорядилась Рената, выходя в коридор. Взяла с полки транзисторный приемник, на ходу включила его и вошла в спальню.

На комоде стояли цветные фотографии — память о том дне: она вся в белом, он в темно-синем костюме; фотографии напомнили ей о свадебном обеде и ее отце, который попросил вторую порцию «каннеллони». Эти толстые макароны он всегда любил, а в тот день у него был такой довольный вид, что ему, наверно, понравилось бы все что угодно — хоть прессованное сено. Он все время поглядывал по сторонам с выражением приятного изумления на лице. Посадили его между председательшей и ее очень пожилой приятельницей, и отец то и дело за спиной председательши обменивался двумя-тремя фразами с отцом Андреа, который, казалось, уделял ему больше внимания, чем другим гостям. Рената невольно сравнивала их между собой и весь этот трудный для нее день не могла отделаться от какого-то чувства унижения. Особенно тяжело было видеть улыбку отца — недоверчивую и хитрую.