Я не перебивал и молча ждал, пока он выговорится. Вот, значит, в какого психопата влюбилась Ингеборг… Эта мысль обожгла, как глоток кипятка — бывает, отхлебнешь ненароком и не подаешь вида, чтобы не прослыть неженкой. В то же время я упивался презрением к Кристиану. Жалкий захолустный шарлатан с дурацкими фокусами. Кристиан сомкнул створки за своей спиной.

— Пока, — заметил я, — ты скорее закрываешь свою душу…

Я смотрел на его руки, придерживавшие створки: большие пальцы повернуты внутрь, остальные веером снаружи на кожаной обивке… Незнакомые руки, сильные, с четкими иероглифами тугих, вздутых вен, — извивы на правой совсем не такие, как на левой, — кому из троих они принадлежат? Из-за сомкнутых створок выбивался тонкий лучик, высвечивавший золотистую полоску на затылке Кристиана, — если только это был Кристиан, — от этого только темнее казался контур головы и поднятых, как у ставшего наизготовку борца, плеч.

— Вообще-то, — продолжал я, — на что она мне сдалась, твоя несчастная тройная душенька? Мне до нее дела не больше, чем до твоего брюха или твоего…

Может, я выразился грубо, но он меня допек своим фиглярством. Плевать мне на все его проблемы и бездны; мне мерещилась за ним другая тень, другая бездна, куда толкал меня беззаботный смех моей Омелы… О Ингеборг, не смейся надо мной! Не я затеял эту комедию, а твой альфонс-недомерок с площади Станислас, папенькин сынок, который не так давно мнил себя завоевателем Парижа, а теперь вот развлекается фокусами, ни дать ни взять Робер Уден или Аллан Кардек[36]… Но я не такой уж простак и покажу ему, что меня на эту удочку не поймаешь.

«Уж не думаешь ли ты, дружище, что открыл Америку, если разглядел — да и то, может, тебе почудилось — в раздвоенном человеке еще и третьего. Две струны или три — невелика разница, все равно твоя шарманка не станет органом… И нечего смотреть свысока на Роберта Льюиса. А если бы у твоего зеркала было не три, а четыре створки? Еще одно стекло да две пары петель — недорого обойдется… И вот в твоей команде уже четверо, верно? И так далее. Но пусть вас наберется десяток, пусть два — поставь зеркала гармошкой или по кругу — чем это нам поможет, чудак, когда и одной души хватает, чтобы все перемешалось в голове…

Я разглагольствовал довольно долго и, должно быть, имел преглупый вид. Зато достиг, чего хотел: Кристиан взорвался. Слова бросаются в голову не хуже виски. Кстати, где же обещанное виски? Взорвался, Кристиан положительно взорвался:

— Душа! Держите меня — его душа! И это говорит писатель! Неудивительно, что ты со своими жалкими романчиками застрял где-то на уровне Мюрже[37]… Он мне тут будет толковать о тотальной психологии, три измерения ему, видите ли, тесны; думаешь, я не понимаю, к чему ты клонишь? Да я тебя насквозь вижу! Все твои неуклюжие хитрости за версту чую. И сколько бы ты ни рассуждал с премудрым видом о душе, вся твоя хваленая психология, все, что ты пишешь, думаешь, говоришь — сводится к одному и тому же: у всех героев, которых ты наплодил, и у тебя самого все держится на одной, причем порядком изношенной пружине — на ревности. Ты ревнивец — и больше ничего, и не только в твоих отношениях с Ингеборг, как ты хотел бы нам всем внушить: как же, ревность к женщине — это, по-твоему, признак благородства. Ха! Ты обижался, что я не читаю твоих книг? Очень мне надо забивать себе голову нытьем, разбираться в громоздких махинах, которые ты именуешь романами, хотя на самом деле каждый из них — речь в защиту ревности… ну что ты глаза вылупил и рот раскрыл? То-то. Читал я твои книжки, две штуки точно читал, и уж меня ты не надуешь, я-то вижу, где лицо, где изнанка. Может, лучше, чем ты сам, потому что ты, в общем-то, недалекий тип, с этим твоим… как там его? марксизмом, вот уж смех да и только… — Да ты «Капитал»-то читал? — Не читал и не собираюсь. Но представление имею. А романы твои читал, не сомневайся, прошлым летом осилил-таки. Когда снова отдыхал в Перро… ну, когда один из нас отдыхал где-то, кажется, в Перро… Так что, повторяю, я прекрасно знаю, из чего они состряпаны. Считается, где ревность, там высокая любовь: Пирам и Фисба, Вертер, Отелло… но на самом деле она сродни жадности и пошлой, низкой зависти: хочется получить чужую жену, которой ты противен, — вот ты и завидуешь тому, кого она предпочла, ревнуешь к соперникам; дальше — больше: ревнивое чувство вызывает чужой дом, вилла, богатство, благополучие, так что в конце концов ревность распространяется на все общество в целом, а поскольку признаться, что хочешь увести у соседа зажигалку или любовницу, неловко, то приходится прикрываться громкими словами о благородстве, сострадании к народу, к рабочим… скажешь, нет? — точь-в-точь побелка на трухлявой стенке. А ты думал, никто ничего не замечает? Да все давно пальцем на тебя показывают и потешаются! Ты, дружок, просто шут, шут гороховый. Выудить из моря шута — нечего сказать, есть чем гордиться.

Все восемнадцать с лишним лет нашего знакомства Кристиан попрекает меня своим благодеянием. Вот и теперь: я мог бы вспылить, но он опять помянул свой «подвиг», и я прикусил язык. Однако он раскипятился не на шутку, должно быть, у них с Омелой что-то не ладилось. Разозлись я как следует — я бы ему рассказал кое-что… про тот злосчастный стул, о котором мне говорил Антоан… это было позавчера, когда они с Омелой повздорили. Омела была расстроена. Думаете, с ней такого не случается? Сплошь да рядом! Достаточно какой-нибудь ругательной статьи о ее концерте. Да мало ли… Люди злы, дорогая… бедная моя, моя прекрасная, несравненная Ингеборг, тебе никак не свыкнуться с людской жестокостью, несправедливостью, злоречием… чуть что — и ты теряешь уверенность в себе, в том, что кто-то тебя любит, впрочем, ты никогда не верила, что тебя любят. Не верила Антоану и другим не верила. Вопреки очевидности. Для женщины не существует очевидности, тем более для женщины с такими глазами, как у тебя. Но я отвлекся… вообще говоря, в то утро и сам Антоан был не в духе. То ли злополучный фильм разбередил ему душу, так что припомнились все старые ссоры, разговоры, размолвки (никак не найду слова!). То ли, вжившись в «Отелло», он заметил — или ему показалось, или он сам нарочно выдумал — платок или подвески, как в «Трех мушкетерах», или еще какую-нибудь улику в руках у Кассио, то есть у Кристиана. Конечно, Кристиан не Бог весть кто, но ему и Кристиана было довольно, чтобы испугаться. Омела рассмеялась: «Кристиан! Ну и ну! Уж не ревнуешь ли ты к Кристиану?» — А почему бы и нет, — возразил Антоан, — если бы я тебя ревновал, то почему бы и не к Кристиану? Что тут смешного? «Что смешного? Да ты только посмотри на него. Ладно бы еще к Альфреду… хотя… Но ревновать к Кристиану даже обидно, тогда можно приревновать меня и к этому стулу!» И она приподняла за спинку миниатюрный, не раз побывавший в ремонте стул в стиле Бидермайер, а когда снова поставила, — правда, с силой — спинка — крак! — и отломилась и осталась у нее в руках. Антоан швырнул обломки в соседнюю комнату, не увидев и здесь ничего смешного. «Во-первых, — сказал он, — вполне можно ревновать и к стулу, особенно к такому, а во-вторых, ты просто хитришь: думаешь, я не знаю, чем тебе дорог этот теннисист-недомерок? Если бы стул, который ты тут сломала, был так же похож на Жерома, как Кристиан, не вижу, почему бы мне не ревновать тебя и к стулу!» Не знаю, что ответила Омела, да это и неважно. Но Кристиан действительно похож на Жерома, как две капли масла, которое подливают в огонь. С тех пор, как Антоан указал мне на их сходство — или я указал ему, уж не помню точно, — оно не давало мне покоя. Похож, невероятно похож! Разве что черты лица у Кристиана были как-то порезче, но и у Жерома они могли обостриться со временем, ну и, конечно, тогдашний Жером был не так богат и потому не так элегантен, как Кристиан. И еще я сейчас вспомнил, что у Жерома проскальзывал едва заметный акцент — он был родом из Корреза или откуда-то еще южнее, Кристиан же, как истый уроженец Лотарингии, говорил сдержанно, размеренно. А в остальном… Конечно, это дело прошлое, Жером был еще до Антоана, задолго до него… И у Антоана, естественно, тоже были другие женщины до Омелы. Но это в порядке вещей, хотя, конечно, Омеле, может быть, и неприятно. Сколько бы ни разыгрывал Антоан человека широких взглядов, сторонника равноправия, он не мог бы, не покривив душой, сказать, будто одинаково терпимо относится к мужчине, имевшему не одну связь, и к женщине, у которой было в прошлом что-то серьезное. Впрочем, он уверял, что прежде никогда и не любил, а только обманывался, принимая за любовь желание любить… Омела же — совсем другое дело… Он всегда будет помнить, как она впервые сказала ему про Жерома. Всегда. И с этим ничего не поделаешь. Ножевая рана, которая все кровоточит. О, если говорить о прошлом Омелы, то, кроме Жерома, было и еще к кому ревновать! Тот, самый первый, чернявый мальчишка, когда ей было лет пятнадцать, не больше… Он давно умер где-то в глуши страшной смертью, возможно, так же, как Миша… Какая была боль, когда она мне о нем рассказывала, хоть в окно бросайся… правда, они оба были совсем дети, но той чудовищной боли не отменить, не вытравить… Казалось бы, Омела могла удовлетвориться моими муками и пощадить Антоана. Но где там, конечно, не удержалась. И уверяла, что Антоан только посмеялся. Но мне-то лучше знать. И вот теперь Жером… Нет, жаль, очень жаль, что я не сказал Кристиану про стул… хоть это и подло, но пусть бы он знал, что она сказала… «Все равно что ревновать к этому стулу…» Но я молчал и злился на себя. И вдруг меня кольнула мысль: а как же Антоан, а к нему я не ревную? Почему? Странно, но прежде я об этом никогда не задумывался. Во-первых, Антоан похож на меня. Та же модель, только несколько улучшенная. Чуть-чуть. В общем, тоже не красавец. Но оба мы выше Кристиана и уж во всяком случае не так смешны, как он. Ну и, наверное, все же поумнее. Хотя и в Кристиане кое-что есть, о чем я долго не догадывался. Его репутация бесшабашного гуляки, заядлого картежника сбивала меня с толку. Но вот сейчас, распалившись, он высказал суждения очень меткие и тонкие. О моих романах. В них и правда множество историй о ревности. На которых все и держится. И не отсюда ли моя симпатия к Антоану, несмотря на то, что он законный муж Омелы[38]. Но почему же «несмотря»? Не будь он ее мужем, он был бы мне совершенно безразличен. Я разделяю его ревность, вижу в ней, как в зеркале, свое отражение. Что-что? До чего это я договорился?.. В конце концов, Антоан и я — два человека или один? черт возьми, где-то я уже читал что-то подобное, только по-английски: «а fellow who was two fellows»… один, в котором было двое… Но тут мы снова возвращаемся к Кристиану с его трехстворчатым зеркалом. А ревновать к Кристиану… все равно что к пустому месту.

Между тем Кристиан успел произнести целую речь, из которой я не уловил ни звука, углубившись в собственные сумбурные мысли. Должно быть, он это понял, потому что замолчал на полуслове, яростно распахнул створки зеркала и чуть ли не заорал: «Да посмотри же в конце концов, ты, олух!» Точь-в-точь разъяренный Мишель Строгов[39].

Все три Кристиана были передо мной и все три — разные. Один — сущий ангел: туманный взгляд голубых глаз, с юным, но омраченным следами перенесенных невзгод лицом, на всем его облике лежал отпечаток нищеты — вероятно, это был тот, кого Ингеборг застигла в Бютт-Шомоне; другой — привычный Кристиан, которого я знал, не ведающий забот о завтрашнем дне, со спортивной фигурой, в спортивной одежде, со свежим, без единой морщинки лицом — вот что значит тарелка молочной овсянки по утрам! — но вдруг — не может быть! — в блеске его глаз, обращенных к третьему отражению, мне почудилось что-то темное, недоброе… как это я раньше не замечал, что у Кристиана разные глаза! — и, наконец, я перевел взгляд на последнего из троицы, на злодея: у этого субъекта волосы были чуть длиннее, чем у остальных, и одна прядь падала на лоб; лицо его то и дело подергивалось, плечи нервно вздрагивали; узнал я и ястребиный нос, который однажды уже мельком видел, — что это, живущий в Фюстель-Шмидте хищник? или нарочно сделано такое освещение, чтобы отражение в левой створке походило на тень? Нет. Свет падал равномерно. И волей-неволей я стал склоняться к тому, что, вопреки всякому правдоподобию, настоящим отражением были не три зеркальных Кристиана, а вот этот трехмерный Фантом, возникший в результате стереоскопического эффекта при наложении друг на друга образов из каждой створки… не знаю, насколько понятно я выражаюсь… получалось, что существовали три подлинных Кристиана в зеркалах и существовал некий мираж, образовавшийся в центре межзеркального пространства, там, где три разных отражения совмещались в одно, и весь мир вдруг представился мне такой же оптической игрой, мнимостью, рожденной интерференцией лучей от источников света, расположенных позади зеркальных поверхностей. Но тут началось нечто совсем умопомрачительное: я невольно сделал шаг вперед, а Кристиан, вернее, его фантом, стал поворачивать боковые створки под разными углами к третьей, неподвижной, так что отражений, то есть подлинных Кристианов, в зеркалах становилось то больше, то меньше; в скачущем, складывающемся, как на шарнирах, зеркальном коридоре выстраивались длинными рядами изображения некоего условного человека — одни в фас, другие в профиль, в непостижимом для меня порядке и в бесчисленных вариантах, потому что изображение правого профиля появлялось сначала в левой створке, а потом в правой, за отражением левого профиля, и так далее, и вся эта двойная шеренга Кристианов исполняла какой-то безумный канкан, изменялась на тысячу ладов, представала во всех возможных сочетаниях трех немыслимое число раз повторенных отражений, похожих и непохожих друг на друга, — до головокружения. Стоило объемному фантому шевельнуться, как статисты во всех зеркальных коридорах поворачивались то лицом к лицу, то спиной к спине, а то выстраивались в затылок, точно за билетами в кино. Кристиан орудовал створками, как мехами, и парные фигурки, казалось, разбегались; три типа выделялись в этом кордебалете: ангелов, демонов и смазливых приказчиков. Створки поворачивались под разными углами, несимметрично друг к другу, фантом-балетмейстер принимал произвольные позы, так что каждое новое па было абсолютно непредсказуемо. Неужто ревновать ко всей этой толпе Кристианов!

«Ну, как, — проговорили сто ртов единым голосом, — ты еще не отказался от остроумной идеи прибавить пару створок, чтобы расширить мой примитивный паноптикум? А ты не пробовал подсчитать, сколько сочетаний можно получить при бесконечном взаимном отражении трех объектов, притом, что они могут поворачиваться то спиной, то лицом, то в профиль, то на три четверти друг к другу, эх ты, писатель! Какое убогое воображение! А что касается твоего предшественника Роберта Льюиса Стивенсона, которым ты мне все тычешь в глаза… Ты сам-то его читал? Да не кое-как, а по-настоящему? Что говорит его несчастный Джекиль, овладевший секретом всего лишь раздвоения, вернее, что говорит сам Стивенсон в лице Джекиля: Others will follow, others will outstrip me in the same lines… Другие последуют за мной, другие пойдут дальше по этому пути… and I hazard to guess… слышишь? он готов поспорить… that man will he ultimately known for a mere polity of multifarious, incongruous and independant denizens… он предсказывает, что в конечном счете человек предстанет как совокупность полиморфных, несходных и независимых личностей… Вот так-то…»

Я был слишком ошеломлен неожиданным зрелищем — ведь и я участвовал в этом спектакле в трех проекциях и едва узнавал себя в торопливом мельканье лиц, подобном сутолоке на улице Риволи, где толпа моих двойников смешалась с толпой Кристианов, — так ошеломлен, что не мог разобраться в своих отражениях, определить, кто есть кто: где Каин, где Авель и где третий, посредник, в котором добро и зло сосуществуют, сливаются, сплавляются в огненном сиянии Ингеборг д’Эшер, в рожденном ею и устремленном на нее чувстве. Взгляды противостоящих друг другу соперников скрещивались, подобно клинкам, в дуэли, где дерутся тысяча на тысячу…