Омела, Омела, я выкрутился, я им не дался…

Слишком быстро крутится зеркало, не до подробностей на нашей дороге, за один поворот промелькнули два года. Какая случайность ведет Антоана и Омелу пасмурным днем к крепостным стенам Антиба, в домик с большими окнами на берегу моря, к человеку, у которого только что побывала некая дама, приехавшая прямо из Виши, она готова поделиться сведениями с любым, лишь бы они дошли до тех таинственных людей, о которых известно, что они существуют, но неизвестно, как их найти. Возможно, Антоан Бестселлер… вполне возможно… даже если он передаст все это коммунистам… Женщина красивая, я о ней ничего не знаю, но рассказ впечатляет… спрашивала, не могли бы вы… спрашивала, как бы уведомить… В общем, это было вчера. Да, вчера. Маршал. Сам маршал. Принял генерала Жиро[142], бежавшего из немецкого плена. И генерал сказал… а маршал ему ответил… Она передает в мельчайших подробностях все, что говорили оба. Петен отказал. Как, откуда вы можете это знать, мадам? О Господи, куда важнее, чтобы об этом узнали другие! Не могли бы вы, мсье… нет ли у вас… может, вы знаете… неважно, с чьей помощью, неважно, каким путем… Повторите, мадам, чтобы я запомнил все слово в слово, чтобы не ошибся. И она повторила. Мы вышли. Дул сильный ветер, на набережной никого, город пуст, холодно, посеревшие пальмы. Ингеборг не спросила, куда мы идем. Она знала. Информацию надо было передать в ближайшие двое суток, не позднее. Моя связная приезжала только что, а следующая встреча через месяц или два. Раз так, ничего другого не остается. Конечно, доктор, вот о ком я тут же вспомнил. С виду он ничуть не изменился и был точь-в-точь таким же, как в Ангулеме, хоть и сделался штатским, не желая принять нашей рассеянной армии. Но многое переменилось в его взглядах; прежде, помнится, он твердил: «Нет, все что угодно, только не трогайте Петена, оставьте в покое маршала»… Он обожал Петена еще с той войны… Хотя мы вместе записывали адреса всей дивизии на случай подпольного призыва… Я знал, что к вилле на одной из улочек, спускающихся вниз, к оконечности мыса, тянется множество нитей. Но мы оба делали вид, что ничего не знаем. Мы состояли в разных организациях. Их тайны не принадлежали ни мне, ни ему. В этот день по суете его жены и дочерей я сообразил, что в доме есть посторонний, И спросил в лоб: «Вы можете очень быстро сообщить куда нужно, что генерал Жиро…» Он сказал, подождите, он сказал, я сейчас вернусь, он сказал, может быть, вы сами ему все расскажете, он сказал, как раз такое совпадение, ну да, вы поняли… В общем, их шеф был там. Нет-нет. Я не могу с ним увидеться. Такие правила у нас. Но передайте ему от меня привет. Сегодня вечером в бухте… словом, за ним придет подводная лодка, и ваша новость уже ночью будет в Алжире, где… Спасибо, это мне не обязательно знать.

Случай, чистый случай. Откуда мне было знать, я даже догадаться не мог о том, что готовилось, и только какое-то время спустя, тоже совсем нечаянно, узнал, какую роль невольно сыграл. Опять случай, чистый случай… Я понял все, прочитав информационное сообщение совсем на другую тему; а пока — в Ницце ожидался десант из Северной Африки, завтра или послезавтра мы должны были увидеть берсальеров в нескладной форме, и тогда мы решили вдвоем уехать и предупредили Анри Матисса, его секретарша пришла проводить нас на Южный вокзал — на Динь уходил последний поезд. Тем же поездом уезжал и актер Самсон Файнзильбер, через окно мы наблюдали, как мотоциклисты в шапочках с петушиными перьями обгоняли нашу устаревшую игрушку для взрослых, потом ночевка в ледяном отеле, поезд дальше не пошел, а с утра мы снова пустились в путь, с трудом втиснувшись в автобус, битком набитый молодыми людьми весьма странного вида — в сапогах, с заплечными мешками, похожих на английских фермеров, говорили они обиняками и намеревались обходным путем попасть в Авиньон. Тут-то мы и услышали то самое информационное сообщение, о котором я уже говорил: «Генерал де Латтр де Тассиньи[143], командующий военным округом Монпелье, узнав, что генерал Жиро бежал в Африку, 8-го ноября оставил свой пост и с несколькими офицерами, солдатами и двумя пушками ушел, намереваясь основать независимую армию Франции. После нескольких дней блужданий по сельской местности, обеспокоенный мерами, которые были предприняты для наведения порядка, он сдался первому повстречавшемуся жандармскому офицеру».

Я расслышал только имя генерала Жиро. Жиро в Алжире. А этот генерал де Латтр или Делаттр… Пассажиры толкались, переговаривались: надо же — с двумя пушками! Блуждал… сдался первому встречному… Очередной фарс! Дело рук Виши: хотят выставить генерала на посмешище. Но нам было некогда просвещать общественное мнение: я должен был оставить Ингеборг на несколько дней одну и съездить проверить явку в горах… Мне сказали, что на другом берегу Роны, «Королевском», как говаривала моя бабушка, чуть в стороне от Вильнева, напротив башни Филиппа Красивого, знаете, в таком славном домике с толстыми стенами, живет генерал Ланглуа. Он был командующим группой войск, сформированных после подписания перемирия. Ну и что же. Мне казалось, что все офицеры в душе… А Ланглуа я особенно любил… Он всегда хорошо относился ко мне. Еще и до десятого мая, когда мы находились в лагере возле Сиссона. А потом, я же говорил вам, он стал посылать меня на разведку. Я и представить себе не мог. Не мог подумать! Даже Омеле я не говорил, как велико было искушение пройти сперва по мосту на остров Бартеласс, миновать розовый дом жандармерии и зайти навестить моего генерала, узнать, как он там… Что подумали бы мои товарищи! Но я все всегда решал по-своему. И вдруг совершенно случайно — на случаи мне везет — я услышал, как кто-то, продолжая обсуждать сказку о двух пушках и первом встречном жандарме, сказал, что Ланглуа-то с мятежниками и покончил. Ланглуа был в курсе. Офицеры его предупредили. Ну да, конечно. И послал жандармов в район Сен-Понса. Вы уверены? Ланглуа? Точно? Ну да, а что такого? Это его работа. Солдат, он и есть солдат. Так вот оно, значит, как?.. Смешно, чего я только не перевидал, но это меня подкосило. Ланглуа! Выходит, у меня, как у нашего доктора насчет Петена, были свои иллюзии.

Ах, зеркало, зеркало, как скользит оно по глади лет! Скажите, кого теперь интересует оккупация, Сопротивление, разве только старых пней, вроде нас… Кто способен понять, что творилось у меня на душе? В те времена зеленых юнцов обучали не кадровые офицеры, а кто придется: «напра-во!» да как разбирается пулемет… Все эти странные разговоры, священники, причащавшие без исповеди, ночные взрывы, чужие люди, с которыми в три-четыре часа утра на лугу ловишь неведомым аппаратом рокот с неба, а потом тебе валятся на башку коробки шоколада… Кто не читал Пеги в 1943, тот разве поймет меня?

Куском газеты мы наконец протерли наше зеркало. Какое-то время война продолжалась, когда ее уже не было. Мне снилось по ночам, что она так и длится с четырнадцатого года и по-прежнему с Вильгельмом, только зовут его Гитлером… «Наши солдаты в Ла Рошели…» Той зимой я ездил с генералом де Голлем, он взял с собой нескольких писателей, как раз тогда, когда мы чуть было не потеряли Страсбург: Эйзенхауэр подписал приказ войскам покинуть его. Но тот самый де Латтр, герой сказки о пушках и первом встречном жандарме, отказался уйти из города, и американцы были вынуждены аннулировать приказ. Мы отправились в поездку уже после всего этого. В Меце в толпе стоял Жиро и слушал де Голля… Еще одно примирение… на обратном пути в поезде Франсуа Мориак ужасался выставленным де Голлем в Меце требованиям относительно левобережья Рейна. Мало-помалу наступала весна — улю-лю! войска окружили Берлин, трубят охотничьи рога, кто первым спешится и вытащит нож, чтобы прикончить зверя?

А в июле Ингеборг получила приглашение от генерала де Латтра. Конечно, слух о праздновании Победы в Опере, где она пела и потрясла весь Париж, дошли до страсбургского победителя, и он пожелал, чтобы мадам д’Эшер приехала в Линдо на торжества Первой армии. Был приглашен и я впридачу. Должно было, хмель той поры ударил мне в голову. У меня не осталось четкой картины происходящего, целый месяц все виделось словно сквозь пелену, и голова кружилась, как нынче наше зеркало. Помню вид, открывшийся за руинами Жерардмера на Эльзас и потом с моста Кель, по которому мы проехали на машине, и больше ничего. А дальше — туман. Вижу только просторный зал, множество молодых офицеров, один элегантнее другого — офицерский клуб на островке Линдо на озере Констанс. Высокую фигуру генерала де Латтра, горбатый нос хищной птицы. Его адъютант затевает со мной разговор, но объясните же мне, объясните… Он винит меня. И со мною вместе коммунистов — но за что? — за то, что в 1938 году мы голосовали за Мюнхенское соглашение. Напрасно я убеждаю его, что как раз коммунисты, единственные, за него и не голосовали, он пожимает широкими плечами: как это единственные? А господин Кериллис[144]? Ну да, еще господин Кериллис и еще один депутат, кажется, с Золотого Берега. Он не хочет мне верить. Ну, что поделаешь. Все остальное — совсем смутно. Австрия, швабская Юра и дальше. Какой-то замок, местная знать, все словно сошли с картины, не знаю, зачем они собрались, не знаю, зачем мы с ними. Или парк, актрисы, издатель, молодые люди говорят о Франце Верфеле[145]… Генералы… Бетуар, Линарес, Монсабер и еще кто-то, не помню, леса, горы… американцы… в лучах прожекторов «Ромео и Джульетта» в Тюбингеме и вокруг — марокканские пехотинцы… Ощущение полной призрачности. Этакое средневековье, и нежданно Жан де Латтр видится мне Жаном де Бюэлем, наверное, он похож на него, воевавшего в Столетнюю войну… Как раз тогда Карл VII отправил своих солдат помогать герцогу Австрийскому… а чуть позже, выйдя уже, разумеется, из возраста «юнца» и испортив отношения с новым своим повелителем, он пожелал сделать из своей жизни назидание молодежи и стал диктовать подданным свою историю, не платя им ни гроша за то, что они запечатлевают его имя для потомков. Говорю же вам, все перепуталось. А виною — проклятое вертящееся зеркало. Не знаю, сам ли я видел это или где-то читал: «Высокие деревья с обеих сторон — точь-в-точь театральные кулисы… и над дорогой кружево листвы… Старые деревья, с замшелыми стволами и зеленым мхом у корней… я вижу, как по дороге нам навстречу едет машина с немецкими офицерами…» Черт побери, где же я читал это: подобие сна… машина… «В ней не было ничего призрачного, мы отчетливо различали офицеров с оружием, медалями, в касках… Дорога прекрасная, лес все красивей и красивей… После очередного поворота солнце ударило нам в глаза: мы выехали на опушку… По крайней мере, нам так показалось. Нет, не опушка — поляна. На поляне палатки. Расхаживают полуголые немецкие солдаты, пилят дрова, играют в мяч… Запыхтела походная кухня, немецкие солдаты выстроились в очередь за обедом. В стороне несколько артиллерийских орудий. Мы не остановились. Я ничего не сфотографировала. Мы, казалось, проехали невидимками»[146].

Картинка быстро меняется, на картинке теперь Париж, квартал, занятый военными, точного адреса не помню, но квартира довольно заурядная, уже месяц или полтора спустя, после Линдо. Как я туда попал? За мной прислали молодого человека: генерал хотел бы с вами поговорить. Очень странно. Почему? Я не долго прождал в салоне, который напомнил мне гостиные моей провинциальной родни; дверь в глубине отворилась, и вышел по-птичьи носатый Жан де Бюэль, он провожал, конечно же, офицера, но в штатском. Пригласили меня. Мне хотелось поговорить с ним о Люке и Краторе, о стычках с Жилем де Рэ, о том, что сейчас не время ссориться по пустякам. Он усадил меня. И принялся жаловаться. Его всегда предавали. И вот опять. За что, спрашивается, на него сердит де Голль? За роскошь в Линдо? За празднества на озере? За то, что он покинул Париж, где его оттерли и не позволили командовать парадом у Триумфальной арки, посадили где-то на задах трибун? Первая армия расформирована. Кениг в Германии командует, а он… его хотят сделать главным военным инспектором, сговорились, представляете? Принять такое для него конец. Я сидел, слушал, удивлялся. Почему он так откровенен со мной? Зачем позвал? Я понял только одно: я замещаю сфинкса, которому задают вопросы, через меня он спрашивает других, огромное множество других, о которых имеет самое расплывчатое представление, он сам — человек-амальгама, попытавшийся слить воедино профессиональную армию с армией теней. В конце концов, что я, что кто-нибудь другой… Жан де Бюэль вопрошал в моем лице все славное войско, всех моих товарищей. Что я мог ему ответить? Что придумать? Ехал я к нему на метро, поднялся по лестнице, хотя мог бы и на лифте. И оказался в маленькой квартирке, обставленной просто и заурядно немногочисленной светлой мебелью. И все-таки интересно, почему этот генерал, — генерал, который во время вторжения с юга первым ринулся вперед один со своими солдатами, нет, я тогда не усмехнулся и не встал на сторону Ланглуа… — почему именно меня он спрашивает с таким пристрастием, ожиданием, почему смотрит на меня, ей-богу, так почтительно? Ничего не понимаю. А что, если ему сказать: господин генерал, вы, первый из сподвижников Жанны д’Арк, вы, бившийся при Вернее, осаждавший Орлеан и Ланьи-сюр-Марн… Но откуда ему знать, что для меня он — сир де Бюэль. Он не знает, что я вижу его в вертящемся зеркале.

Так что же я ему сказал, да ничего, несколько пустых фраз, посоветовал принять пост, который он счел для себя оскорбительным. Да, я, Антоан Бестселлер, просил его не оставлять армии, как бы тяжело ему сейчас ни приходилось, держаться стойко и не слушать тех, кто толкает его в политику, уговаривал выставить свою кандидатуру на выборах… Это я-то… форменный олух, не правда ли? Брякнул не думая, с ходу, мне вдруг представилась роль солдата, роль армии такой важной, такой необходимой. Никогда не смогу объяснить, почему вдруг такое на меня накатило. Я говорил, а он ошеломленно меня слушал. Разумеется, он ожидал от меня другого. Возможно… — сказал он, — должно быть… вы правы. Подумать только, черт побери, такие слова — и от вас!