Мария Федоровна вспоминала, как она, ее сестра и их мать плыли по реке, мать в середине, как коренник, дочери по бокам, как пристяжные, и навстречу им из-за поворота выплыл, в таком же расположении, местный батюшка с двумя сыновьями. Обе тройки смутились и повернули обратно.

Кругом были дремучие, огромные леса, в которых водились медведи и было много грибов и ягод. «Не так, как под Москвой, — говорила Мария Федоровна, — на одну ягоду пятьдесят человек». У них и в городе жил медведь, при пожарниках. Медведь был смирный и иногда ходил по городу. Один довольно известный житель города долго не возвращался домой: его нашли лежащим в канаве. Он был пьян и обнимал лежавшего рядом с ним медведя. Медведь лизал ему лицо, а тот приговаривал: «Какая же ты милая, добрая, как хорошо, что ты не сердишься».

На Пионерской мы стали ходить в лес. Мария Федоровна была в лесу не такая, как в городе, и не такая, как на даче. Тут она была не горожанка, восхищающаяся красотами природы, ландшафтами, и не крестьянка, которая ходит в лес только за чем-то, не походила она и на охотников и искателей приключений из моих книжек. Мария Федоровна и в лес ходила в чулках и в кофточке с длинными рукавами, но волосы зачесывала не наверх, а назад, и белую в черный горошек ситцевую косынку завязывала сзади, под волосами, как крестьянки, и чувствовалось, что нигде ей не было так вольно и хорошо.

Самым удивительным мне теперь кажутся правила поведения в лесу, которым меня учила Мария Федоровна. Не охотничьим правилам, узнавать которые мне так нравилось: ходить тихо, не кричать, не шуметь, ходить друг за другом на расстоянии, чтобы ветка не хлестнула в лицо и т. п. Меня удивляют ее, как теперь бы сказали, экологические принципы: не брать у природы больше, чем нужно, и не уничтожать никого и ничего напрасно. (Она сердилась, когда, нарвав цветов, я их выбрасывала по дороге домой, не признавала больших букетов: «Напороли сноп».)

Я еще думала, что бабушка в больнице, а тем временем в нашей семье и в квартире происходили изменения.

Наташа не ужилась с Марией Федоровной и ушла. Вместо нее появилась сестра приятельницы Марии Федоровны из города Моршанска Мария Евгеньевна Салиас (малограмотная паспортистка записала ее «Сомас» и, кажется, латышкой), внучка писательницы Тур, автора «Гибели Помпеи» [10] , — эта детская книжка появилась у меня потом. Мария Евгеньевна была графиня, но из захудалых и до революции работала на почте — денег не было. После революции ее никуда не брали на работу, и она устроилась в мертвецкую (морг) при милиции, носила трупы и пила водку с милиционерами. Она была некрасивая, но крепкая и говорила еще более грубым голосом, чем хозяйка дачи на Пионерской. Мария Федоровна питала иллюзию, что ее знакомые «бывшие» отличаются от нынешних в лучшую сторону, и Марии Евгеньевне она оказала благодеяние. Мария Евгеньевна поселилась в темной комнатке на кухне, маленькое окошко этой комнаты выходило в кухню.

Марию Федоровну раздражали привычки дяди Ма, даже самые безобидные: например, он подливал в суп кипяченую холодную воду. Часы на стене в столовой он ставил на час вперед — так ему было легче не опаздывать на работу. Мария Федоровна часто спохватывалась, что не вычла этот час, и это ее сердило, хотя посторонним она сообщала с некоторой гордостью, сочетавшейся с иронией, об этой нашей особенности измерения времени.

Хуже было то, что дядя Ма редко обедал в одно время с нами, и прислуге приходилось подавать обед три раза: для меня с Марией Федоровной, для дяди Ма и для мамы. Недовольство прислуги было поводом для отстранения дяди Ма от обеда. А без обеда он стал вести отдельную жизнь и только заходил, как гость, поговорить с мамой или с нами или приходил со своим какао пить его у нас — наверно, ему было одиноко в его комнате. Его шутки со мной Мария Федоровна встречала неприязненно, она видела в них обиду для меня, даже, по-видимому, в безобидном Веверлее (дядя Ма любил пародии):

(Он привязал пузыри к ногам.)

А я говорила «остров» вместо «остов» — среди пруда островок, заросший травой и мхом.

В то время дядя Ма любил рисовать в моих альбомах прямоугольные треугольники, к каждой стороне треугольника подрисовывал квадрат (так доказывают теорему) и в квадратах рисовал рожицы: молодых людей на каждом катете и женщину при гипотенузе. Изображения были карикатурные, глумливые, лица дурацкие, носы красные, волосы вихрастые. Мария Федоровна считала, что нельзя так рисовать для ребенка, а дядя Ма заставлял меня повторять за ним: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов» — и веселился, когда я говорила: «Квадрат гипотенузы хуже суммы квадратов катетов». Он расставлял ноги и пропускал меня между ними, ему нравилось, что он такой большой, а я такая маленькая. Мария Федоровна находила это занятие унизительным для меня и научила, что нужно отказаться, что я и сделала, но с тяжелым сердцем.

Я не могла как следует узнать бабушку, но я думаю, что бабушка ни в каком отношении не была отклонением от общей нормы, ее жизнь, ее семья, окружение друзей и знакомых не были отклонением. Ее особая любовь к сыну (раздражавшая Марию Федоровну, которая предпочла мою маму) тоже не была отклонением (и никто не думал о любви дяди Ма к матери, и он о ней не говорил, но, будучи всеми своими поступками мил бабушке, он не умел приспособиться к другим людям). После смерти бабушки оказалось, что ее дети представляют отклонения, каждый по-своему. Дядя Ма остался холостяком, а у нас с мамой и Марией Федоровной образовалась женская семья, более однородная, более нежная, чем обычные семьи, и я привыкла к женским голосам и женским ласкам… После смерти бабушки мама осталась главой семьи.