На Пионерскую мама привезла мне «Что такое хорошо и что такое плохо». Ко всякому печатному слову я относилась с благоговением. Я хотела полюбить и то, что было в этой книжке, и перечитывала ее, стараясь приспособиться к тональности, в которой она была написана, или приспособить ее к тональности собственных чувств. Не помогало: нарочитая грубость меня коробила и отвращала от книжки.

А в книге о Джерхане никакой грубости не было. Тут рассказывалось о караване — Мария Федоровна мне объяснила, что такое пустыня, караван, оазис, самум. Джерхан был прекрасный верблюд, который, неся самый большой вьюк, шел всегда впереди. Но в этот раз с ним что-то случилось, он стал отставать. Хозяин снял с него два тюка, но это не помогло. Он снял еще тюки, потом еще и еще — и все напрасно. Джерхан даже без груза плелся в хвосте каравана, а потом уже не мог идти. Хозяин поит его драгоценной в пустыне водой — Джерхан не пьет, он ложится, кладет голову на песок, и на глазах у него слезы. Хозяин тоже плачет. Не помню, умер ли верблюд сразу или караван был вынужден уйти, оставив его умирать, и как мне узнать, была ли книга хорошо или плохо написана? Там были и проза и стихи. Помню строку: «…умирал Джерхан».

Той же зимой после первого лета на Пионерской Мария Федоровна приобщила меня к публичным зрелищам. Сначала мы с ней были на детском утреннем концерте в Колонном зале (в «Дворянском собрании», говорила она). Были разные номера, в том числе лезгинка, которую, как мне сказала Мария Федоровна, танцевала в мужском кавказском костюме женщина по фамилии Кригер [14] . Мне стало неловко за эту женщину, было что-то в ней негармоничное, но сам по себе танец мне понравился. Гвоздем программы должен был быть Дуров с дрессированными животными [15] , но его не было, вместо него вышла женщина, которая надсадным, неестественным голосом побуждала всех детей хлопать в ладоши и говорить хором: «Дедушка Дуров, пора начинать!» Зал хлопал и кричал долго — возмущенная Мария Федоровна сказала мне, что я могу перестать, и я так и не знаю, вышел ли Дуров или нет, были тюлени, толкавшие кончиком морды пестрый большой мяч, но чьи они были?

Второй концерт мы смотрели в театре «Мюзик-холл» в саду «Аквариум». На этот раз два номера произвели на меня сильнейшее впечатление. На сцену — мы сидели в середине бельэтажа и смотрели немного сверху — вынесли что-то вроде еще одной, совсем маленькой сцены, помещавшейся в синей бархатной коробке. На фоне этой синевы двигались миниатюрные, прелестно одетые в яркие, цветные платьица и костюмчики фигурки. Я видела Петрушку на первом концерте, и мне не понравились гротескные лица и грубые голоса. (У нас дома была кукла такого рода — обезьянка с печальной мордочкой в пестром платьице, мама надевала ее на руку и ее лапками обнимала и гладила мое лицо, а у меня начинался приступ нежности к этой игрушке и к маме.) Марионетки же были негротескны, изящны. Мария Федоровна объяснила мне, что они приводятся в движение нитями. Жаль, мне хотелось бы, чтобы они были совсем самостоятельны.

Программа кончалась большим представлением лилипутов, которые меня ошеломили и очаровали. Они-то были живыми людьми, существовал, значит, особый мир маленьких людей. Я следила за всеми их эволюциями, сделав особым предметом внимания самого маленького, самого молодого (с гладким лицом, там были и морщинистые) и самого пропорционального лилипутика.

Дело в том, что я мечтала об уменьшенном мире, о возможности существования уменьшенных миров.

В Москве иногда, но особенно на даче, после дождя, когда было сыро и Мария Федоровна не разрешала мне выходить из дома, мы пускали с балкона мыльные пузыри. Мария Федоровна делала пену в мыльнице, и мы с ней выдували пузыри из соломинок. Удачные пузыри уплывали по воздуху. Не всякие соломинки годились для выдувания пузырей. Мама привозила иногда соломинки от кофе глясе, они были хороши на вид, ровные, с широким отверстием, но многие из них не выпускали пузырей, и это было тем более обидно, что это были мамины соломинки.

Из хороших соломинок при благоприятных обстоятельствах выдувались из одной порции мыльной пены три пузыря, один за другим, и в каждом, в уменьшенном и несколько искаженном виде, отражался окружающий мир. Первый шар был серый с розовым отливом, и все в нем было серым и розовым. Второй был желтым с синим (мое любимое сочетание цветов), а третий, последний, самый эфемерный, — красный с зеленым, цвета его были так радостны, так нежны, что трудно было отдать предпочтение одному из уменьшенных миров, желто-синему или красно-зеленому.

Из леса был приносим домой, увозим в Москву, помещаем осенью на вате между оконными рамами и украшаем деревянными грибками мох — уменьшенный лес и символ леса.

Еще раньше, когда я спала в столовой ночью и днем, уменьшенный мир вошел в мои фантазмы. У меня были целлулоидные куколки; они разбивались, и я видела, что они пустые внутри. Когда я лежала в постели, помимо моей воли, даже против моей воли, множество маленьких человечков, высотой с ладонь взрослого человека, толпами подходили к моей кровати; лезли вереницей по ножкам и на спинку кровати и пытались подойти к моей голове, чтобы ходить по лицу и запутаться в волосах. Я защищалась от них усилием воли и даже руками и ногами сталкивала их, но это были не реальные мои руки и ноги, а, в дополнение к реальным, воображаемые. Человечки падали, разламывались пополам, у них переламывались ручки и ножки; внутри они были полые, как куклы, но их тела были живые. Мне становилось тошно, я уставала бороться с ними.

Болезненная физическая раздражимость и слабость мучили меня больше частых простуд и редких расстройств живота. Я не могла быть на солнце и выходила из игры, комариные укусы я расчесывала до крови, я боялась щекотки, а бабушка недаром удивлялась, что в четыре года можно лечить зубы, — молочные зубы начали у меня болеть, и мне их стали лечить и вырывать. Один раз мне вырвали зуб просто и не больно, но в другой раз мы приехали с дачи, зубных врачей не было, и мне взялся вырвать зуб какой-то врач, живший в соседнем доме. У него там был кабинет без зубоврачебного кресла, я сидела на круглом стуле, он тянул мой зуб какими-то щипцами и стаскивал меня со стула, а зуб не вырывался, и из моего рта лилась кровь.

Все оборачивалось мученьем. Золин отец Лев Яковлевич катал меня и Золю на легковом автомобиле — он был шофер. Катал! — доезжал до угла и обратно. В первый миг это было наслаждение, но тут же мне становилось нехорошо — укачивало. Еще бабушка надевала на мои ноги красивые черные лакированные туфельки, но мне было так от них больно, что я начинала плакать. Были ли они мне малы? Вряд ли.

Худшим страданием были «отлучения» — так я называю наказание за проступки, воспринимаемые Марией Федоровной как особо тяжкие, когда она каменела, отвечала кратко и только на деловые вопросы, отторгала меня от себя. Я не могла предугадать, за что наступит такое «отлучение». Раз мы возвращались с Тверского бульвара: я и Таня шли впереди, держась за руки, а Мария Федоровна за нами, с кем-то разговаривая. Она крикнула нам, чтобы мы остановились, не переходили сами Леонтьевский переулок, но Таня двинулась, а с ней и я. Вот за это я жестоко поплатилась: ведь меня могли задавить. Мария Федоровна карала меня не из педагогических соображений, а всерьез, по свойствам своего характера, и я впадала каждый раз в отчаяние, потому что она не прощала меня, как я ни просила, даже если по просьбе мамы говорила, что прощает, и только через некоторое время она отходила, и все налаживалось. Но, может быть, страдание, как и бешеная радость, были неизбежны для меня, и железная дисциплина, введенная Марией Федоровной, спасла меня от растворения в них.