Таня проявляла большие способности, чем я, к рукоделию — шитью и вязанью, которым нас обучала Мария Федоровна (а Таню еще отдельно тетя Саша), и к рисованию. Ей даже пришло в голову изображать жизнь нашей квартиры, превратив людей в мышей. Таня была и менее беспомощна в жизни. Один раз дома я бросила мяч так неудачно, что он ударился о стол, качнул кувшин с кипяченой водой, и вода пролилась на клеенку. Я оцепенела, представляя, что мне за это будет, а Таня схватила тряпку, ловко собрала воду с клеенки и выжала в горшок с цветком. Я боялась, что Мария Федоровна заметит, что тряпка мокрая и в кувшине мало воды, но этого не произошло, а я ничего ей не сказала и усомнилась в ее всеведении.

Таня превосходила меня в физических упражнениях. Она легко делала шпагат, а я не могла сделать до конца, поэтому Мария Федоровна запретила мне это занятие. Таня также кувыркалась без всяких усилий, а я ставила голову на макушку, упиралась макушкой в диван и дальше никак. Меня научила Мария Евгеньевна; она подогнула мою голову одной рукой, так что я коснулась затылком сиденья дивана, а другой подняла меня за бедра, и я плавно перекувырнулась. В этот же день я кувыркалась и с колен и со всего роста, пружины бедного дивана только стонали, и так же было в последующие дни.

На даче еще большей страстью стало лазанье на деревья. На деревья, ветки у которых начинались с самого низа, я лазила бойко, и упражнять себя приходилось только в лазании по голому стволу. У забора с той стороны, где была крокетная площадка, росли три дубка и ольха с гладкой корой. У всех деревцев были тонкие стволы, но только ольха разветвлялась так низко, что я могла дотянуться до развилины. И, цепляясь за нее, я лезла по стволу, обхватив его ногами. Потом я научилась влезать и на остальные деревья.

На нашей стороне, прямо напротив нашего балкончика, росла большая ель. Ветви начинались у нее от самой земли. Я залезала на нее высоко, выше нашего балкона, почти наравне с крышей. Один раз, одна на дереве, я поднялась выше, чем обычно. Ствол там был уже тонкий и слабо раскачивался, то ли под моей тяжестью, то ли от ветра, и между ветками было много воздуха, свежего, чистого и вольного, он обвевал меня. Но мне стало страшно, что ствол обломится, и я спустилась немного ниже, туда, где чувствовала себя в безопасности и где у меня было привязано за четыре конца красное с синим кукольное одеяльце, связанное из шерсти Марией Федоровной. На одеяльце я укладывала приносимых на елку маленьких мишку или куколку, и там же лежали разные сокровища: шишечки и тому подобное. Мама, приехав на дачу и выйдя на балкон, увидала меня высоко на елке и закричала странным голосом: «Слезай, сейчас же слезай!» Но лазить мне не было запрещено, я только обещала быть осторожной. Я ходила, испачканная смолой, и Мария Федоровна меня не бранила, только ворчала, что смола не отмывается.

Потом, осенью в Москве, на бульваре я выбирала такую скамейку, чтобы возле нее росло тонкое дерево: я вставала на спинку скамейки и прилаживалась лезть на дерево, но не лезла (и теперь, подумать только, я — и часто! — глядя на дерево, примеряюсь, легко ли на него влезть).

Я должна была лазить на деревья, потому что играла с мальчиками, которые хорошо лазили.

Юра Кестлер был старше меня на три года, в первый год нашей жизни на Пионерской ему было восемь лет, и он уже учился в школе. По внешности Юра был типичный мальчишка своего возраста. У него было довольно круглое лицо, приятные, мелкие черты, широко расставленные серо-голубые глаза. Взгляд глаз был дерзкий, как и полагается мальчишке, но в нем была доля печали, к которой я тогда не была чувствительна.

Другой мальчик, Леня, был из соседнего дома. В моих глазах он был романтическим персонажем. Дом, в котором он жил со своим дедом, разваливался на глазах, участок зарос травой и бурьяном, и на нем почти не было деревьев, всего два-три около самого дома — очевидно, деревья были сведены на дрова вопреки строжайшим запретам. Говорили, что Леня живет у деда, потому что его отец — итальянец, и он исчез вместе с матерью. Леня был смуглый, черноглазый, с вьющимися черными волосами — напоминал ли он мальчиков Мурильо и Караваджо? Дед Лени был очень беден, сердит и гнал всех со своего участка, но Юра бывал у них и рассказывал, что вместо обеда Леня и дед едят один хлеб или кашу. Для меня это было отклонением от всеобщего закона — на обед следует есть первое, второе и третье. Леня все лето ходил босиком. Надо сказать, что инициатором во всех их делах был Юра, а Леня следовал его примеру.

Играя с мальчишками, я хотела с ними сравняться, мне и в книгах не нравилась роль женщин и девочек, отсутствие у них смелости и инициативы — сидеть и ждать. Я недоумевала: почему так? — и надеялась, что революция это изменит (как обещала изменить все к лучшему), а когда женщины и девушки проявляли смелость (одна книжка так и называлась — «Смелая» [23] ), они мне тоже не нравились. Мне по душе были настоящие приключения и подвиги мужчин, поэтому оставался только один путь — стать мужчиной. В шесть лет я была транссексуалом. Для этого нужно было носить одежду мальчика. Мои взрослые легко согласились удовлетворить эту причуду. Мне была куплена рубашка-косоворотка и сшиты из черного сатина короткие штаны с бретельками. В жару мы все ходили в трусиках, так что разницы в одежде не было. Но инстинкт говорил мне, что есть еще различие, что мужчиной или женщиной не становятся по своему выбору…

Мы играли в разные игры: «штандер», «Тише едешь, дальше будешь» [24] , лапту, крокет, прятки. Я играла хуже всех. Мне надоедало все время «водить», и для пряток я придумала хитрость: с топаньем отбегала от водящего, а потом на цыпочках возвращалась, пряталась совсем близко, и, как только он отходил, я «выручалась». В глубине души я стыдилась этой хитрости и понимала, что заслуживаю за нее презрения.

Как самая младшая, я должна была знать свое место. А я была строптива и заносчива, не позволяла отнести себя к определенной ступени, хотя для себя, спасая свою гордость, объясняла свои поражения тем, что младше их, и когда я вспоминаю, как сладко было существовать на дачном клочке земли, как заполняла меня эта сладость жизни, мне нужно забывать эту мучительную сторону моей жизни, а забыть ее я не могу.