Наши ребята неизменно выходили победителями и из других поединков с беляками. Почему? Ведь в авиационных частях Врангеля служили самые опытные летчики бывшей царской авиации. Что верно, то верно: летали они неплохо. Но не было у них глубокой убежденности в правоте своего дела. Они дорожили прежде всего собственной шкурой. А наши бойцы не задумываясь шли на смерть во имя революции, во имя победы молодой Республики Советов.

Как-то при встрече со мной Иван Савин сказал:

— Товарищ командир, опять «не повезло» Як Якычу…

— А в чем дело? — спросил я, почувствовав иронию в его голосе. — Он вернулся из разведки?

— Вернулся! — весело ответил комиссар. — Еще две белые вороны сбежали от него над Перекопом. Догнать их он, к сожалению, не смог…

— Кто-кто?

— Белые вороны…

Мы переглянулись и рассмеялись. Уж больно меткой и остроумной показалась мне эта кличка баронских асов.

Но у нас было и более серьезное основание для хорошего настроения. Мы во всем ощущали крепнущую силу авиагруппы. Летчики дрались смело, беззаветно. Мотористы самоотверженно поддерживали боеготовность самолетов. Лучше становилось у нас взаимодействие с фронтовыми пехотными и артиллерийскими частями. По сигналам с переднего края мы не раз вылетали на отражение атак воздушного противника, вели разведку, корректировали артиллерийский огонь.

На западе шли тяжелые бои с поляками. И все-таки, несмотря на трудности с резервами, указание В. И. Ленина, которое он дал еще в марте, выполнялось: на врангелевский фронт прибывали новые части. Усиливалась и наша авиагруппа, действующая на перекопском направлении. В конце мая в нее влился 16-й разведывательный отряд. Он расположился ближе к Перекопу на хуторе Балтазаровском. Теперь наша группа насчитывала уже пятнадцать самолетов.

Кроме того, к нам прибыли два новых летчика — Рыков и Былинкин. Они имели примерно одинаковый налет. Назначили их в 6-й отряд. Ребята оказались грамотными: Борис Рыков — бывший студент Московского высшего технического училища, Борис Былинкин до авиации работал актером. В группе их стали звать «два Бориса».

Мы с Савиным несколько раз беседовали с новичками. Лучшее впечатление производил Былинкин. Само появление его было необычным. Он прилетел к нам на «Ньюпоре 17». Красиво посадив машину, подтянутый летчик уверенно подошел ко мне и громко доложил:

— На основании предписания… красный военный летчик-истребитель Былинкин для дальнейшего прохождения службы в авиагруппе перекопского направления прибыл!

«Справный паренек», — подумал я, пожимая ему руку. И не ошибся. Сразу по прибытии Былинкин стал старательно готовиться к боевым действиям. Он интересовался обстановкой на фронте, изучал особенности района предстоящих полетов, советовался с Шульговским, как лучше эксплуатировать «Рон» на том горючем, которое мы получали. Подвижной, общительный летчик быстро освоился в новом для него коллективе и буквально со всеми сошелся характером. А командира отряда Соловьева он покорил отличными посадками во время первых же тренировочных полетов.

Борис Рыков тоже пришелся по душе нашим летчикам, хотя оказался человеком несколько иного склада. Уж слишком спокоен и уравновешен он был для летчика-истребителя. Очень любил технику. Почти все свободное время проводил вместе с механиком у самолета.

Товарищи нередко обращались к нему за советом по различим техническим вопросам. Иногда мне казалось, что Рыкову, учившемуся на инженера, по характеру больше подошла бы работа техника. Но он стал летчиком, и очень неплохим. Пилотировал машину смело, уверенно.

Думая о двух Борисах, я невольно сравнивал их с Васильченко и Дацко. Те тоже когда-то пришли к нам вместе. Начали они службу не совсем удачно. Но постепенно выравнялись, окрепли, а теперь вот стали настоящими боевыми летчиками. Войдут в строй и Борисы. И, я надеялся, будут бить врага не хуже Дацко и Васильченко…

По количеству самолетов наша группа, как я уже говорил, стала мощной. Но качество машин было исключительно плохое. Прошедшие две войны — мировую и гражданскую, — латанные и перелатанные, они очень часто отказывали. Случались дни, когда из пятнадцати имеющихся у нас аппаратов на задание отправлялись лишь пять. Об одном из таких тяжелых дней стоит рассказать подробнее.

Солнечным утром 30 мая 1920 года я сидел в прохладной комнате штаба и просматривал донесения разведчиков о переброске белыми новых сил к Перекопу. Раздался стук в дверь. В комнату вошел Соловьев.

Кто служил в авиации, тот, очевидно, встречался с летчиками подобного типа. Немногословен, резковат, смел в бою. Летает красиво, с той самой уверенностью, которая нередко граничит с ухарством. Таким и был командир 6-го отряда Иван Соловьев. Я любил его за открытый характер, за храбрость, прямоту и честность. Он, бывший слесарь, был близок мне и как человек «с рабочей косточкой».

По недовольному виду Соловьева я сразу догадался, зачем он пришел. Вчера командир 6-го отряда, возвращаясь из разведки, еле-еле дотянул свой вконец изношенный «спад» до аэродрома. Поэтому сегодня мне пришлось запретить ему вылет. Мы с комиссаром решили отправить его машину на капитальный ремонт…

— Товарищ командир, разрешите хотя бы один полетик, — взмолился Соловьев.

— Ни за что, — отрезал я. — Вы лучше меня знаете, какая у вас машина: нервюры на плоскостях прогнили, полотно отстало, по всей обшивке гвозди вылезают! А мотор? Забыли, как в прошлый раз докладывали: «Часто давал перебои, даже останавливался»? К тому же «кренделя» выделываете на этой развалине. Нет, не полетите!