— Подождут, — сказал Пряжкин странным голосом.

Пашка носом втянул еле уловимый запах спирта и подумал: "Что это с ним? Может, пьяный?"

Экспедиция потеряла третью часть оленей, дюжину нарт и кое-что из поклажи, однако все люди остались живы. Раненых перевязали, а Наташу заставили обуть валенки и намотать под них по две пары толстых шерстяных портянок. Остальным обмороженным поднесли по кружке спирта, и караван продолжил путь.

В полдень и без того бледное небо посветлело над горизонтом еще больше и стало похоже на беспредельно-огромную размытую картину, на которой вверх тормашками смутно рисовались силуэты огромных ледяных утесов. Медленная и низкая прибойная волна, отягощенная шугой и снежным салом, лизала узкий пляж, покрытый черной крупной галькой. Воздух был полон солоноватых неуловимо легких кристаллов.

Олени сразу бросились лизать морскую воду, а люди разбрелись по берегу в поисках принесенных течением и ветром чужеземных сокровищ. Кто-то обнаружил бутылку диковинной формы, кто-то пустую пластмассовую канистру, кто-то доску с гвоздями, из которых можно было выковать вполне приличный нож. Больше всех повезло министру здоровья — ему достались хоть и слегка изодранные, но еще вполне годные к употреблению матросские клеши. Ливония хоть и находилась на самом отшибе, чуть ли не у черта на рогах, считалась тем не менее одной из богатейших провинций государства. Нужды в строевом лесе и топливе она никогда не испытывала.

Именно по высокой пирамиде бревен экспедиция и отыскала просторную, двухэтажную избу губернатора. Страховидные сторожевые псы — прямая родня ночных разбойников — долго не подпускали гостей на территорию усадьбы, но на крыльце появился, наконец, заспанный и недовольный хозяин. В отличие от столичных жителей, он курил не самокрутку, а причудливо изогнутую резную трубку. Фамилия его была Козлявичус. Губернатор Крайней Козленко и губернатор Белой — Козел были его родными братьями.

Их отец, глуховатый бирюк Тихомир Козлов, когда-то не захотел перебираться в город, и теперь его наследники вынуждены были править провинциями. Дело это было довольно неблагодарное и совсем небезопасное. Их четвертого брата, губернатора Нагорной Козлошвили несколько лет назад задрали волкособаки, после чего в тех краях никто не селился.

— И на какого рожна вас принесло на ночь глядя? — растягивая слова и не выпуская из зубов трубки, спросил Козлявичус.

— Окстись, хозяин, — вылез вперед Пашка. — Какая ночь! Мы еще даже и не обедали.

— Куда я столько народу, интересно, дену? Да и еды на всех не хватит.

— Не прибедняйся, — перебил его министр распределения. — Ты в этом году столько пшена и сахара получил, что до конца жизни не слопаешь.

— Если согласны пшено и сахар есть, тогда проходите, — флегматично произнес Козлявичус. — Добро пожаловать.

— А куда это все ваши идолы подевались? — недоуменно огляделся по сторонам шурин министра бдительности.

— Ваши нам не годятся, — спокойно ответил Козлявичус, выколачивая трубку о ладонь. — Ливонии свои собственные идолы нужны.

— Какие, например? — не без ехидства поинтересовался Пашка. — Свиной окорок? Или бочка пива?

— Зачем же. Все отец наш — Один. А еще Тор и Фрейя.

— Ишь, чего захотел… — присвистнул министерский шурин. — Может, ты еще и отделиться захочешь?

— Там видно будет… Дальше болтать станете или в мызу пройдете? Ничего особенного не обещаю, но как говорится — чем богаты, тем и рады.

Сыновья Козлявичуса, такие же несуетливые и малоразговорчивые, как и отец, уже распрягали оленей, и погнали их пастись в тундру.

Когда все разместились за необъятным столом, сработанным из похожих на железнодорожные шпалы сосновых плах, был подан обед, по мнению Козлявичуса состоявший из национальных ливонских блюд: соленой селедки, кровяной колбасы и сыра с тмином. С избытком хватало также оленины, медвежатины, копченой рыбы, моченой клюквы и консервов всех видов, начиная от детского тыквенного пюре и кончая яичным порошком, который здесь принято было есть ложками. Самогон, на изготовление которого, надо думать, ушел весь запас достославного сахара, был разлит в сервизные фаянсовые чашки. Такой посуды не было даже у Великого Князя, Государя и Генсека Силы Попова. Перехватив завистливый взгляд зайцевского шурина, придирчиво изучавшего убранство стола, Пряжкин подумал, что в самое ближайшее время министерство бдительности приступит к разработке версии о причастности Козлявичуса к шпионажу, контрабанде и вероотступничеству.

Инициативу за столом сразу же захватил Пашка. Потребовав общего внимания, он обратился непосредственно к хозяину.

— Отец ты наш, я поднимаю эту кружку за то, чтобы ты сдох, — с надрывом произнес он, сделав ударение на последнем слове. Переждав поднявшийся шум, Пашка закончил: — И все мы выпили на твоих поминках… ровно через сто лет!

Самогон ухнул в луженые глотки, а затем дружно заработали челюсти, перемалывая дары благодатной ливонской земли. Не пила одна только Наташа. Вяло ковыряя вилкой в тарелке, она рассеянно поглядывала по сторонам. Яркие красные пятна горели на ее высоких скулах. Пряжкину не удалось захватить место рядом с ней, и теперь, по мере того, как тост следовал за тостом, он все еще концентрировал взгляд на ее личике, свежем, как только что снесенное яичко. Впрочем, в этом занятии он был не одинок: масляные кобелиные взоры подвыпивших мужчин кинжальным огнем простреливали все прилегающее к девушке пространство.

Сильно пьяных еще не было — гости не столько пили, сколько ели, дорвавшись до дармовщины. Во главе стола на почетных местах восседали два министра — распределения и здоровья. После каждой очередной кружки первый немного краснел, а второй немного бледнел. Можно было подумать, что где-то под столешницей их организм загадочным образом сообщается, и, пользуясь этим, дебелый, раскормленный министр распределения, постепенно, малыми порциями высасывает кровь из своего и без того худосочного, квелого коллеги.