Генри тут же почувствовал себя виноватым.

— Прости. Я знаю. И никогда бы не захотел, чтобы ты это все бросил. Знаешь, тебе ведь повезло.

— Только львиную долю времени я так не думаю.

Генри поднял чемодан. Все его имущество, за исключением контрабаса, можно было унести одной рукой.

— Приходи меня навещать. Я буду недалеко и смогу помочь тебе со всем, что нужно. Твоему отцу необязательно об этом знать.

— Генри, — выдавил Итан, — я восхищен твоим мужеством. Ты должен играть музыку. Но если собираешься на сцену, ты просто обязан выглядеть соответственно. — Он открыл чемодан и сунул внутрь смокинг. — Иди за контрабасом. К черту отца и его возможные возмущения.

В комнату вбежала Аннабель и бросилась к Генри. Ее личико было розовым и мокрым от слез.

— Генри! Тебе нельзя уезжать! Я тебя не пущу!

Он присел на корточки, чтобы оказаться с ней лицом к лицу.

— Я буду жить неподалеку. Будем как прежде кататься на велосипедах в парке.

— Обещаешь? — спросила малышка.

— Обещаю. А еще я буду слать тебе письма. Так, где твой платок? Давай-ка вытрем сопли. — Аннабель вытащила из кармана передника платок Флоры, и Генри промокнул им ее щеки, при этом дотронувшись до вышитого на ткани крохотного сердца. Он задался вопросом, что сейчас делает Флора, думает ли о нем. С той самой ужасной встречи в тюрьме он не имел возможности с ней связаться и теперь не знал, когда в следующий раз окажется у телефона или сможет дойти до ее дома.

Генри обнял Аннабель. От девочки пахло травой и арахисовым маслом, и мысль о том, что он больше не будет по утрам слышать ее возню, не будет отвечать на ее глупые вопросы и не увидит, как она растет, будто в замедленной съемке... Он быстро выдохнул, разжал объятия и встал.

Итан с чемоданом ждал за дверью.

— Готов?

— Ну вроде.

Хелен в белой юбке и свитере ждала у подножия лестницы, покусывая жемчужины ожерелья. Она выплюнула жемчуг, чтобы задать вопрос:

— Куда это вы двое собрались с чемоданом?

— Не твое дело, — ответил Итан. — Уверен, ты и так уже все знаешь.

Генри смутился. Не то чтобы он когда-нибудь всерьез думал об отношениях с Хелен. Но, покинув дом Торнов, он больше никогда не сможет быть рядом с подобной девушкой с блестящими волосами, которая носит жемчуг и мягкие свитера. Чем-то неуловимым она напоминала ему маму, хотя в Хелен не было той теплоты, что присутствовала в его воспоминаниях. Он не мог сказать, что к ней чувствовал и что чувствовал вообще. Все тело словно онемело. Зная, что Хелен рано или поздно узнает правду, он решил озвучить ее сам. Стремительное падение ножа гильотины, навеки отрезающего его жизнь от ее.

— Я перебираюсь в Гувервилль, — сказал он.

На ее лице отразились противоречивые эмоции: смятение, затем гнев.

— Прости меня, — выдохнула она. От нее пахло дымом. Хелен пошла наверх, но на полпути остановилась. — Мы еще увидимся. Скоро. Обещаю.

Генри в этом сильно сомневался. Он поднял чемодан. По дороге к машине Итан пытался отговорить Генри от мысли остановиться в Гувервилле.

— У меня есть некоторые сбережения. Это место не годится для приличного человека.

— Джеймс же там живет, — возразил Генри, укладывая чемодан в багажник.

— Джеймс другой. — Итан схватил Генри за руку, словно физически мог его удержать. — Его не волнуют условия.

Генри высвободился и пошел к гаражу за контрабасом, надеясь, что его не украдут или не пустят на растопку, едва хозяин отвернется.

— Скоро я заработаю достаточно, чтобы снять комнату. Гувервилль вовсе не моя судьба.

До лагеря доехали быстро и молча. Гувервилль выглядел значительно меньше, чем в тот раз, когда Генри видел его впервые.

— По крайней мере возьми немного денег на еду, — сказал Итан.

Генри сунул купюры в бумажник.

— Я их обязательно верну. — Не хотелось еще больше быть перед Итаном в долгу.

— И думать не смей. — Итан удрученно огляделся. — Ну почему ты даже не попросил второго шанса?

Генри промолчал. Ему не хотелось говорить правду, что он испытал почти облегчение, когда то, чего он больше всего боялся, наконец случилось. Пока есть Флора и «Домино», больше ничто в мире не способно причинить ему боль.

Вторник, 8 июня 1937 года

Генри привык к грохоту и духоте типографии меньше, чем за день. Шум мешал ему уйти в собственные мысли, пока он загружал бумагу в намасленную печатную машину. Движение полос, шум, разлетающаяся повсюду бумага — обстановка отвлекала его от тяжелых дум о потерянном. О Флоре и ее бабушке. О себе и своем доме. Казалось, что какое-то невидимое лезвие раз за разом отсекало по кусочку от их миров, оставляя им все меньше пространства, за которое можно уцепиться.