На следующий вечер Сток принял пива побольше, не заедая хлебом и рыбой. Перед глазами поплыло.

После дождей небо промылось, звезды над городом яркостью напоминали сельские, в россыпи желтовато-алмазных точек вызывающе рдели огни телебашни, мост над Шнурком напоминал нарисованный четкостью контуров, флаги перед торговым центром замерли в безветрии, будто гипсовые отливки.

Сток сгорбился в спальне на кожаной подушке, скрестив ноги и приканчивая четвертую банку:

— Видишь ли, я запутался. Да и все кругом запутанные, только не признаются. Не знаю, чего хочу, и все не знают. Бессмысленно бредем и вдруг — бац! — приехали: катафалк, венки, речи, камень надгробья. Все понимают: что-то не так, мучаются до блевотины. Посуди сама, есть ли смысл родить меня, научить, приспособить, шлифовать, а потом стереть тряпкой, будто пыль со стекла; только что серела — а вот нет и в помине. И не каждому выскажешь, что я тебе тут несу. Надо держать марку, делать вид — все нипочем. — Сток задел банку, жестянка опрокинулась, покатилась под кровать. Сток пополз к ложу, заметил, как нога куклы с гладким коленом выбилась из-под одеяла, тронул колено, поразился: теплое?

Не так уж он пьян, чтоб не сообразить: нагрелось под одеялом. Во второй половине дня солнце шпарило вовсю, и под одеялом сохранилось тепло. Сток поймал банку, вернулся на кожаную подушку.

— Здорово! Могу плести тебе что вздумаю. Живому человеку, хоть наидобрейшему, не посмеешь выложить все. Живой человек, случается, так подставит — не возрадуешься. Если бы ты хоть кивать могла… Больше и не надо. Кивок в одиночестве не последнее дело. Думаешь, китайские болванчики зря кивают? Узкоглазые давно смекнули: все держится на кивках, на одобрении. Не надо загонять друг друга в угол. Кивнул, дал добро, живи как хочешь, как получается, чего мешать. — Сток замолчал, допил банку. — Меня баба бросила. Какой мужик признается? А я признаюсь. Тебе! Так просто не бросают… и не в первый раз. Выходит, во мне червоточина, изъян. Какой? Сам не пойму. Хотя чего не понять; не будь изъяна, разве я допустил, чтоб ты здесь разлеглась? Мозги малость набекрень. Со стороны не видно, но себя чего морочить? А? Бро-си-ла! Ме-ня! И поделом. Со мной скучно: как челнок, с работы на работу, поели, пообнимались — и спать, а утром по новой. Надоедает!

В эту ночь в кровати Сток не ежился на краешке, лег на спину ближе к середине и, впадая в сон, удивился, что кукла так нагрелась солнцем днем, что и ночью от нее исходило тепло.

Через день Эмери предложил поужинать, и Сток согласился: как ни крути, Эмери единственный, кто не оставил его в трудную минуту; кукла — выдумка Эмери, неважно, удачная или нет, важно, что думал, прикидывал, как отвлечь друга, пусть шоково, не так, как принято, но вырвать Стока из уныния.

Ресторанчик выбрали в северном пригороде напротив дельфинария и после трапезы еще попали на последнее вечернее представление. Сток, как большой ребенок, восторженно хлопал, когда девушка в блестящем, обтягивающем костюме два раза пересекла бассейн, стоя на скользких спинах дельфинов. Прыжки сквозь обруч не произвели на Стока впечатления, а вот неуклюжий морской лев, подающий полотенце дрессировщице, вынырнувшей из воды, растрогал.

Эмери на дельфинов не смотрел, изучал крепеж потолка, и Сток мог поклясться, что друг прикидывал, сколько вбухали подрядчики в строительство зала. Вдруг дельфин выскочил на язык пластиковой суши, вдающейся в воду, и исполнил твист; хрустели пакетики с картошкой, пара впереди целовалась, седые головы напряженно всматривались в пляску морского животного, делая все, чтобы не замечать целующихся.

Эмери ждал, когда Сток что-нибудь скажет, Сток видел, что Эмери ждет. Похоже, первым должен начать Сток: Эмери, как повелось после разрыва со Сьюзн, оплатил ужин; Эмери купил куклу; Эмери каждый день готов быть со Стоком, и если друзья не видятся, то из-за ссылок Стока на усталость… Эмери заслужил право на расположение.

Сток сказал, не веря собственным словам:

— Кажется, отхожу, вроде и сплю лучше…

Эмери благодарно улыбнулся: лестно, когда твои усилия не пропадают зря.

— Вот видишь. Дама не раздражает?

— Кукла? — Сток удивился, все равно что его спросили: не раздражает ли пепельница или ваза. — Нет.

— В том и прелесть. — Эмери уселся удобнее.

Сток замолчал: непостижимо, говорить как об одушевленном существе о предмете, о вещи, выполненной пусть мастерски и все же… В двух шагах от зала дельфинария в гофрированном ангаре расположился вакс-кабинет — мини-музей мадам Тюссо. Перед ужином друзья заглянули в два зальчика: Мэрилин Монро, Черчилль, де Голль, Гарри Купер, Фред Астер, индейцы, конквистадоры в золотых кольчугах…

Эмери будто читал мысли друга:

— С восковыми фигурами не сравнить, совсем другая технология, двадцать первый век, температурные режимы тела, женские прелести…

— Что? — Сток вскинул подбородок, напружинился, будто прикидывал, не ударить ли Эмери.

— Ну, ну… об этом потом, все мелочи, смотри, девица опять нацеливается прокатиться на спинах дельфинов, держась за плавники. Ума не приложу, отчего она не падает?

— Скорость велика, — пояснил Сток, остывая и укоряя себя за резкость.

Эмери отвез Стока домой кружным путем, пересекли мост через Шнурок и, миновав два поворота, подъехали к дому Стока.

— Зайдешь? — Если честно, Сток предпочел бы побыть один.

Эмери помолчал.

— Пожалуй не стоит, теперь за тобой приглядывают, не так тоскливо.

— Шутишь? — чересчур резко вопросил Сток.

— Ни капли. — Эмери плюхнулся на сиденье «пежо», махнул Стоку и помчался в направлении к телевизионной башне и шестирядному мосту через Большую реку.

Сток обошел свою «ланчу» на стоянке, припомнил — завтра утром день уборки, пришлось перегнать машину на противоположную сторону улицы, хорошо, нашлось место, проверил работу секретки: красный маячок вспыхивал и угасал, подмигивая и вселяя уверенность.

Дома, не заходя в кухню, Сток принял душ, завернулся в халат, улегся на свою половину кровати, включив ночник. Газета вываливалась, казалось, кто-то заглядывает через плечо, сосредоточиться не мог. Отложил газету, посмотрел на куклу. Большие глаза сыпали искрами, отражая свет ночника.

Как живая! Швырнул газету на пол, прикрыл глаза, затаил дыхание. Тишина в спальне нарушалась звуками, похожими на едва уловимое дыхание или подавляемые всхлипы. Сток и вовсе перестал дышать: может, слышит самого себя? Тишина… и все же, кажется… с улицы реванула сирена, испортила сразу все. Сток закашлялся, притушил свет ночника до едва различимого.