Нагорный встал:

— Знакомился, товарищ сержант.

— Этого мало. Изучите каждый пункт. Каждый пункт является основой нашей жизни и службы.

— Есть, товарищ сержант.

— Родина нам доверила сложную боевую технику. Мы гордимся этим доверием и стараемся овладеть техникой в совершенстве. Каждый на своем участке повышает классность, стремится стать мастером своего дела. Мы знаем, что ракетное оружие — это прежде всего коллективное оружие. Успех дела решает слаженная работа всего коллектива. Коллектив наш — это один сжатый кулак, готовый всегда тряхнуть — да еще как тряхнуть! — любого агрессора. И вот если в кулаке один палец болен, то это уже не кулак. Кулак без пальца, даже без самого маленького, уже не кулак. Таким кулаком разве ударишь?

Нагорный опустил голову. Впервые за годы службы ему было стыдно смотреть в глаза своим сослуживцам. Прошлые «геройства» поблекли и перестали быть достоинствами. Он и есть тот больной палец, из-за которого кулак теряет боеспособность.

— В наш коллектив вступает новый член, — продолжал сержант. — И от нас зависит, каким он будет. Здоровым, крепким, надежным пальцем или нарывом…

В задних рядах за спинами солдат сидели подполковник Афонин и комсорг Базашвили. По их лицам было видно, что они довольны ходом собрания.

— Молодец, Мощенко, — сказал Базашвили.

— Правильно ведет. Надо не прорабатывать, а обращаться к коллективу, пусть товарищи решают, — ответил Афонин. — Доверие — коммунистический принцип воспитания.

Близится воскресный вечер. Скоро начнется тренировка на боксерской площадке. Потом — в парк. Настроение отличное. Завтра на сборы. Физрук полка Никифоров добился своего: нас, участников окружных соревнований, освободили от службы и предоставили возможность «войти в спортивную форму».

Солнце печет вовсю, и если бы не календарь, то никогда б не поверил, что еще весна. Самое настоящее лето — двадцать семь градусов по Цельсию! Две недели назад открылся купальный сезон.

Тепло я люблю и с солнцем в дружбе. Спешу в раздевалку и, сняв табельное обмундирование, в одних плавках лезу на крышу. Тело мое имеет бронзовый оттенок, но еще нет настоящего, как говорят, шоколадного загара.

Ветка джиды над моим лицом, руки под головой, а вое остальное во власти лучей. Крышу я обжил давно и располагаюсь тут как дома.

В соседнем дворике тишина. По воскресным дням Раиса, вторая жена шофера Галиева, купается позже.

Я видел ее мужа. Грузный бородатый татарин. Почти старик. Он ей в отцы годится. И что заставило ее пойти за такого? Ума не приложу. Видимо, прав поэт, когда сказал, что «тайну женских капризов мужчине понять не дано». А тут, в Азии, тем более.

Из головы не выходит Зарыка. В последние дни он изменился. Не знаю, в лучшую или худшую сторону, но факт остается фактом. Никогда бы не подумал, что он может стать таким. Посмотрите сами, едва этот Нагорный появился в казарме, как Женька перед ним расцвел и ходит вокруг на задних лапках. Тоже нашел с кем водиться!

Мне это просто неприятно. Все же мы друзья. И я убежден, что даже при коммунизме будут в отношениях между людьми симпатии и антипатии. К Нагорному у меня антипатия. Я его не терплю. Сам не знаю за что. Или знаю. Скорей всего за то, что он, как и я, именуется москвичом. Но какой он москвич! Стыдно смотреть. А Зарыка вьюном вертится. Спят — койки рядом, в столовую — рядом, в учебном классе — рядом. Даже на тренировку таскает Нагорного. В волейбол он, конечно, играет ничего. Удар резкий, умеет бить крюком. Но сколько бахвальства! А Зарыке хоть бы хны, даже мячи подает. Глядя на них, можно подумать, что в составе сборной играет не Зарыка, а он, Нагорный.

Вообще, приход в дивизион Нагорного сильно пошатнул наши шансы удержать первенство в социалистическом соревновании. Солдаты говорят, что мы держим переходящее Красное знамя только до стрельб из личного оружия. А стрельбы — через несколько дней.

Стрельбы зачетные. Капитан Юферов, отпустив меня на тренировочные сборы, просил, чтобы в стрельбах принял участие. Я и сам так думал. А как же иначе? Спорт спортом, а служба есть служба.

Тени стали длиннее. Стадион ожил. Через десять минут надо вставать. Вдруг что-то маленькое и черное прыгнуло мне на бедро. Я хотел сбить непрошеного жучка щелчком, но рука так и застыла в воздухе. Каракурт!

У меня похолодела спина. Каракурт — это «черная смерть». В прошлом году нам показывали точно такого паука. Мертвого. Мы со старшиной объезжали пески Центральной Ферганы — зону будущих учений — и ставили предупредительные знаки. Старый чабан, одетый в стеганый ватный халат, держал в вытянутой коричневой руке кривой ферганский нож, на конце которого был маленький черный паук. Чабан хмурил лохматые брови и горестно повторял одно слово:

— Каракурт… Каракурт…

А поодаль, разбрасывая песок, судорожно бился верблюд… Тогда мое сознание никак не хотело воспринимать действительность: такой маленький, плюгавенький паучишка с плоской круглой спиной свалил верблюда. И так просто!