Штабс-капитан Маринин любил размах. Он критически осмотрел пассажирский зал ожидания «и коротко приказал:

–  Убрать!

–  Простите, как?
– не понял начальник станции.

–  Я не привык два раза повторять!
– рассердился Маринин.
– Убрать отсюда всех посторонних. Этих вот, - он ткнул пальцем в пассажиров.
– Я буду праздновать свои именины здесь!

–  Да, но, господин штабс-капитан, это зал ожидания. Его нельзя занимать. Пассажирам некуда будет деваться.

–  А, черт возьми!
– закричал Маринин, размахивая красными волосатыми кулаками.- Какие пассажиры? Какие пассажиры могут быть в военное время, я вас спрашиваю?!

–  Здесь прекрасный буфет,- робко возражал начальник станции.

–  Что-о-о? Мои именины - в буфете? К черту! Я дворянин! У меня имение в Орловской губернии! Дом сам Растрелли строил!

Начальник станции почтительно топтался на месте, сверху вниз глядя на маленького штабс-капитана.

–  Ну, что вы стоите? Я же приказал!

Начальник пожевал губами, подыскивая новое возражение.

–  Но, господин штабс-капитан, зал очень велик. Где взять столько гостей?

Маринин схватил начальника станции за грудь, притянул к себе и, дыша ему в лицо водочным перегаром, закричал:

–  На моих именинах не будет гостей?! Да весь гарнизон придет поздравить меня! Я здесь, на вашей паршивой станции, единственный дворянин! У меня имение в Орловской губернии!

Он еще долго кричал, сквернословил, размахивал кулаками и в конце концов добился своего: пассажирский зал ожидания был превращен в ресторанный зал.

Несколько столов коленчатой линией пересекли его поперек. Стулья, скамьи, табуретки, кресла - все пошло в ход. Однако, если бы Маринин был потрезвее и мог внимательно осмотреться, он пожалел бы о затеянном. Кучка офицеров-комсостав «гарнизона», как называл Маринин небольшой отряд, расположенный на станции,- представляла жалкое зрелище. Сбившись на одном конце огромного стола, они казались придавленными пустотой большого, мрачного, плохо освещенного зала. Видимо, все, кроме Маринина, чувствовали себя неважно, и кое-кто даже пытался ускользнуть. Но часовой, поставленный у дверей штабс-капитаном и получивший от него строгое приказание не выпускать и не впускать никого, молча преграждал всем дорогу. Тогда, махнув рукой, офицеры принялись за водку, и под мрачными сводами все громче и громче стали звучать пьяные голоса.

Задуманный первоначально «торжественный обед» затянулся до вечера, перешел в ужин, пьяная компания потеряла счет времени. Объедки и битая посуда покрыли и без того грязный пол. На скатертях уродливо расползлись винные пятна. Осипшие голоса то и дело пытались затянуть какую-то песню, но другие голоса бесцеремонно перебивали ее…

Поминутно то один, то другой требовал внимания и, покачиваясь, предлагал тост. Пили за победу и доблестное русское офицерство, за могучую армию Колчака и конец большевиков, за союзников и все четыре - по уверениям Марикина - его имения в Орловской губернии. Пьяные крики «ура» сопровождали каждый тост, и редкие пассажиры или рабочие станции, проходя мимо, отворачиваясь, говорили:

–  Офицерство гуляет.

Офицерство гуляло. В пьяных кутежах и дебошах, в хмельном угаре пытались забыться они, не думать о прорыве фронта, об отступлении армии Колчака, о партизанах, которые в любую минуту могли налететь на станцию, о своей судьбе обреченных, выброшенных жизнью, проклятых народом людей. Офицерство гуляло. И молча стоял у дверей часовой. Никто не знал, о чем он думает, никто и не интересовался им - он был простой солдат и выполнял приказ. Может быть, в другое время Маринин заметил бы угрюмый, тяжелый взгляд солдата, может быть, даже задумался над этим. Но сейчас ему было не до того.

–  Господа!
– кричал он.
– Я дворянин. У меня в Орловской губернии… я… да, предлагаю спеть «Боже, царя храни»!

–  Протестую!
– визжал тощий прапорщик с унылым угреватым носом. Едва держась на ногах и расплескивая водку, он мотал маленькой головкой.
– Протестую. Я убежденный демократ. Я не буду петь монархические песни!

–  Молчи, демократ, - сосед хлопнул прапорщика по спине, тот упал на стул и сейчас же захрапел.

Осипшие голоса вразнобой запели «Боже царя храни».

И напрасно начальник станции пытался перекричать пьяных офицеров, напрасно размахивал перед часовым телеграммой, напрасно грозил, убеждал. Часовой с какой-то непонятной начальнику яростью, стиснув зубы, преграждал ему дорогу.

–  Господин штабс-капитан!
– кричал начальник станции, приподнимаясь на носки и складывая ладони рупором.
– Господин Маринин!
– Но голос его тонул в пьяном гуле, криках и звоне посуды.
– Господин штабс-капитан!- надрывался начальник.

Наконец Маринин поднял голову и посмотрел на дверь. Начальник станции отчаянно замахал руками.